Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое
Глеб подошел к окну вокзальной дежурки, откуда шел яркий свет, и расправил смятый листок. С трудам разбирая каракули чернильного карандаша, он прочел:
«Слушали: в отношении представителей центральной власти Вахрамеева и Авилова, как самозванцев на предмет дискредитации и измены, а также провокации в уничтожении флота, как защиты и опоры, равно военной силы Кубано-Черноморской республики. Постановили: Означенных Вахрамеева и Авилова расстрелять за измену и провокацию от Совета рабочих и солдатских депутатов города Новороссийска, как революционной власти, в 24 часа без обжалования…»
Ни подписи, ни печати не было. Глеб недоуменно перевернул листок.
— Не понимаю… Откуда эта чепуха?
— Я и говорю, что чепуха, — отозвался Думеко. — Прибег час назад председатель совдепа, принес это дерьмо. Постановление совдепа, извиняюсь. Его в гальюн бросить, а товарищ Вахрамеев мне говорит: «Немедленно подать паровоз — мы едем». Я говорю, что довольно стыдно давать деру, а он мне: «Ты комендант поезда и отвечаешь за немедленное отправление». Ну, я к дежурному, паровоз пригнал… фить — и поехали… Председатель совдепный тоже с ними удрал. А я с подножки прыг — и будьте здоровы… С меня довольно! Я матрос, а не цыганский конь на ярмарке, чтоб меня гонять туды-сюды для резвости. Набегался! Кому охота, а мне неволя. Теперь у коменданта приютился.
— То есть, иначе говоря, вы дезертировали с поезда в ответственную минуту, Думеко? — резко спросил Глеб.
Мальчишеское восхищение поведением Думеко сменилось у Глеба возмущением. Вспомнился разговор с Лавриненко.
«Действительно, анархист», — подумал Глеб.
Думеко, ошеломленный вопросом в упор, отступил и покачал головой.
— Эх! — произнес он с обидой. — От вас, Глеб Николаич, не ожидал заслужить дезертира… Что ж, по-вашему, лучше от десяти дураков бежать, на смех всему народу?
— Не в этом дело, Думеко. Каждый из нас отвечает не только за себя. Вахрамеев и Авилов ответственны перед Совнаркомом. Если они поступили неправильно, с них взыщут. Но пока они не лишены полномочий, они имеют право приказывать и делать так, как кажется им целесообразно. Вы комендант поезда и бросили его в самый роковой час… А если по дороге произойдет несчастье — как вы будете себя чувствовать?
Думеко молчал.
— Вот видите?.. Что же теперь делать?
Думеко поднял голову. Сказал со сконфуженной усмешкой:
— Признаться, Глеб Николаич, неладно вышло. Сгоряча… обида за сердце взяла… Спасибо, что обругали… Только дело можно поправить, — вдруг оживился он и стал прежним Думеко, — в два счета. Сейчас возьмем паровоз и мигом догоним.
Он рванулся, но Глеб схватил его за руку.
— Еще чище!.. Теперь поздно. Захватить паровоз, спутать весь график движения, — это не выход. Раз так случилось — подождем утра. Едет член морской коллегии, вероятно, с ним вернутся и наши. Не делайте больше глупостей. Идите спать.
— Есть, — ответил Думеко. — А как же вы, Глеб Николаич?
— Пойду ночевать на «Шестакова».
— Нет, это не годится, — оборвал Думеко. — Куда вы попретесь ночью, через гавань. Там грабеж пошел, пьянка. Хлопнут из-за угла. Идите лучше к дежурному, у него в комнате диванчик есть — попроситесь переспать.
Совет был разумен. Путешествовать через город в кромешной темноте было нелепо.
— Тогда завтра утром разбудите меня, Думеко, — попросил Глеб и направился в дежурку.
* * *Мичман Соколовский проснулся рано. Стекло открытого иллюминатора, розово отлакированное восходящим солнцем, бросало зайчик на подушку и щекотало мичмана. Он поднялся, спустил ноги на коврик каюты, хозяйственно поглядел на упакованный чемодан и ловко свернутую, перетянутую ремнем шинель.
Мичман похлопал ладонью по желтой коже чемодана и улыбнулся. Потом прислушался. Под бортом, как влюбленные голуби, ворковала вода. Странные скрежещущие скрипы и трески раскатывались по покинутому миноносцу. Что-то шуршало под полом, и Соколовскому показалось на мгновение, что корабль хрипло дышит, как умирающий.
Он досадливо отмахнулся от этой мысли и посмотрел на часы.
«Четверть пятого… Поезд идет в семь. Успею», — подумал он и добавил вслух:
— Итак, в добрый путь, бывший офицер бывшего флота!
Одевшись, он умылся и взял со столика фуражку. Перочинным ножом спорол с фуражки золотой веночек — тот самый шикарный веночек, о котором мечтали все мичмана Российского императорского флота, которого только не хватало, чтобы стать похожим во всем на шикарных англичан. По иронии судьбы этим веночком наградила мичманов революция взамен утраченных с февраля погон.
Отпоров веночек, мичман взял иголку с ниткой и, неумело ковыряя, нашил вместо веночка красный лоскут, представлявший грубое подобие звезды. Отставив фуражку, полюбовался, выпятив губу, на свою работу. Аккуратно воткнул иголку в катушку и удовлетворенно пробормотал:
— Применение к обстановке. Мимикрия полезна и в социологии.
За дверью каюты что-то упало с металлическим грохотом. Мичман насадил фуражку на голову и, прыгнув, распахнул дверь каюты. В коридоре офицерских помещений темнел какой-то силуэт.
— Что за черт там? — крикнул мичман. Силуэт метнулся, и по коридору пронесся топот бегущих ног. Мичман бросился вдогонку и, споткнувшись в дверях о брошенный поперек коридора медный прут с гардиной из чьей-то каюты, выскочил на палубу.
Первое, что он увидел, — была толпа, стоявшая на стенке, над миноносцем. Впереди красовались портовые оборванцы в невероятных лохмотьях. Сшитые угольные мешки, остатки древних пиджаков, рогожи, рваные косоворотки едва прикрывали грязные, запаршивевшие тела людей. Жадными, собачьими глазами они безмолвно глядели на миноносцы, и мичмана покоробило от этих неподвижных, блестящих алчностью зрачков.
«Точно волки у падали», — подумал он с омерзением и нежданным страхом.
Чтобы не смотреть на этих людей, он деланно небрежно повернулся к ним спиной и взглянул по палубе. На ней валялись окурки, черешневые косточки, бумажки, засаленные тряпки. Мичман заметил, что с торпедного аппарата сорваны спусковые крючки и грубо, с мясом, выворочены бронзовые кольца. Так же были выдраны медные поручни трапа и сорван брезент с пулеметной тумбы. Пулемет валялся под полубаком с продавленным кожухом. Очевидно, ночью миноносец нагло обдирали.
В нормальное время всякий мичман на месте сошел бы с ума от такого разрушения и кабака на священной палубе военного судна, но сейчас все это наполнило оскорбленное офицерское сердце мичмана Соколовского злобным удовлетворением.
— Чистая работа! — заметил он, присвистнув и засовывая руки в карманы. — При кровавом царском режиме так не сделать. Достижения коммуны!
Он перешел на наружный борт посмотреть на бухту, вспомнив на мгновение того странного чудака в блестящем кителе, который вчера являлся упрекать его, мичмана Соколовского, за незастегнутые брюки и беспорядок на миноносце. Воспоминание развеселило Соколовского.
«Хорошо я отшил этого милорда… И откуда он взялся с порядком?»
Взглянув на бухту, мичман увидел, как к неподвижному «Гаджибею» кормой подходила «Керчь», заводя буксирный перлинь. Мичман ехидно скосоурился.
«Ишь стараются братишечки! Воевать — так нет, а топиться — с нашим удовольствием», — подумал он и с любопытством стал наблюдать за работой. На «Гаджибее» перлинь закрепили за баковый шпиль, и «Керчь» медленно тронулась, ворочая форштевнем на «Фидониси».
Тихо скользя по зеленому шелку бухты, буксирующий миноносец разворачивался на траверзе «Фидониси», всего в полукабельтове. На мостике «Керчи», на ближней к «Фидониси» стороне, мичман Соколовский увидел командира миноносца. Против солнца он казался очень высоким. Положив руки на бортик мостика, лейтенант Кукель спокойно наблюдал за буксировкой.
Неожиданно мичман Соколовский ощутил бок о бок с собой присутствие кого-то постороннего. Он еще не видел, но ощущал рядом человека. Ощущение было неприятное, и мичман быстро оглянулся. Почти рядом с ним, едва не касаясь плечом, стоял матрос. Его бесшумное и внезапное появление на палубе было почти сверхъестественно, но мичман уже не поддавался обычным человеческим впечатлениям и равнодушно оглядел матроса с головы до ног.
Матрос был чужой, незнакомый. Он был молод, черняв; тонкие черные бровки червячками лежали над глазами и срастались на переносье. На правой щеке, под глазом, круглилась задорная, волнующая родинка. Он тоже смотрел на «Керчь», не обращая никакого внимания на мичмана. Рукой он опирался на винтовку, пухлый рот его был полураскрыт.
Мичман, закончив осмотр соседа, безразлично отвернулся. Что он Гекубе и что ему Гекуба? Никакие матросы больше не касаются его, бывшего мичмана разворованного новороссийскими жуликами миноносца. Пришел матрос — ну и черт с ним! Откуда он? Неважно. Если бы на глазах мичмана Соколовского палуба расступилась и матрос провалился бы в облако серного дыма, мичман не повел бы бровью.
