Стефан Гейм - «Крестоносцы» войны
— Так вы уже знаете… — были первые слова Лемлейна.
Петтингер указал на пепел:
— Мне не впервые! — Он отставил кочергу. — Я рассчитывал на ваш приезд, герр бургомистр. Мне сегодня понадобится проводник. Памела в восемь часов ушла из дому и не вернулась. Вдова совершенно спятила — вы не слышали, как она там мечется?
— Памела ушла и не вернулась… — повторил Лемлейн.
Он прислонился к кровати Петтингера, раскрыв рот, вытаращив глаза — точно человек, силящийся проглотить слишком большой кусок. Отсутствие Памелы — и полуночный визит Люмиса!… Лемлейн затрясся. Но зачем бы Памела стала доносить на него? Она ведь знает, что он — единственный защитник ринтеленовских интересов!
Петтингер закричал:
— Gott verdammt![28] Что вы стоите точно истукан? Надо что-то делать! Вы знаете город! Куда мне идти?
— Вы поссорились? — упавшим голосом спросил Лемлейн.
— Да, поссорились. Она каждые пять минут желает целоваться. Сколько можно выдержать такое?
— А где та, Марианна?
— Почем я знаю? Уиллоуби прислал за ней машину. Она обычно ночует у него.
— Вы и с ней баловались?
Петтингер фыркнул:
— Надо же человеку отдохнуть!
Лемлейн стал ощупывать свое тело, машинально, сам не зная, чего ищет.
— Это еще хуже, чем я думал, — простонал он. Его воздержание от политической деятельности при нацизме, его ухаживания за Уиллоуби, все труды, все унижения — все пропало зря. Петтингер оказался тем прогнившим столбом, который подломился, и теперь грозила рухнуть вся постройка.
— Вы мозгляк! — услышал он слова Петтингера. — Возьмите себя в руки.
Лемлейн встрепенулся. Его оцепенение уступило место ярости.
— Ах, я мозгляк! — взвизгнул он. — Я мозгляк? Может быть, это мне принадлежат ваши бредовые замыслы! Эрих Петтингер, оберштурмбаннфюрер, претендент на роль фюрера новой Германии, великий политик, стравливающий две державы, — и не может помирить двух баб или обуздать собственные аппетиты!
На мгновение Петтингер даже оторопел от этого неожиданного наскока.
— Легко быть умным и важным, когда ты у власти! — продолжал расходившийся Лемлейн. — Это каждый сможет, любой мазилка, любой скандалист, любой бродяга! А вот когда ты не у власти, когда нужно терпеть, выжидать, организовывать, планировать…
Петтингер размахнулся и дал Лемлейну пощечину. От силы удара голова бургомистра качнулась на тонкой шее.
Пощечина вернула Лемлейна на место и восстановила дисциплину. Лицо его было теперь пепельного цвета, только на щеке тяжелая рука Петтингера оставила багровый след.
— Мне случалось убивать людей за меньшие дерзости, — сообщил Петтингер. — А на случай, если вы рассчитываете выдать меня американцам и ценой моего аккуратно расфасованного трупа вернуть себе их благосклонность, позвольте пролить некоторый свет на ваше положение. Кто отрекомендовал меня Уиллоуби под именем майора Дейна? Вы. Следовательно, мы с вами неразрывно связаны, и если меня поймают и вздернут, то на соседней веревке будете болтаться вы… Пусть я попал в беду, пусть даже я сам виноват в этом, но вы приложите все усилия, чтобы меня выручить. Понятно?
Лемлейн только теперь осознал размеры катастрофы.
— Понятно, — ответил он.
— Ну, ведите меня! — приказал Петтингер.
— Куда вы хотите идти?
— Я не знаю, куда.
Лемлейн жалобно сказал:
— Но меня ждет Уиллоуби.
— Пусть ждет! Найдите место в самом Креммене. Я должен сохранить имеющиеся связи. Нельзя допустить, чтобы такие случайности влияли на ход истории!
Лемлейн посмотрел на него. История! Человек по собственной глупости лишился последнего пристанища и болтает об истории!
— Я знаю одно место, — сказал Лемлейн, — старое бомбоубежище под разрушенной конторой герра фон Ринтелена. Я проведу вас туда. Вы там отсидитесь несколько дней, а потом я увезу вас из города.
Петтингер поморщился.
— Там, конечно, не так уютно и удобно, как здесь, — подхватил Лемлейн в последнем проблеске бунта.
Петтингер сдернул со своей несмятой постели пушистое розовое одеяло.
Лемлейн вдруг заторопил его:
— Убежище пустует с самой войны. У вас нет карманного фонарика? Ничего, у меня в машине найдется. Возьмите два одеяла. Еду я вам как-нибудь доставлю. Скорей, скорей!…
Выдвинув ящик небольшого викторианского бюро, Петтингер достал свой маузер и патроны.
— Им можно пользоваться и как винтовкой, — показал он Лемлейну. — Деревянная кобура заменяет ложе.
Лемлейн покосился на ствол, отливавший тусклой синевой.
— Надеюсь, вам не придется прибегать к нему, — заметил он. Это было сказано от всего сердца. Перестрелка не входила в планы Лемлейна. Единственное, что могло спасти его шкуру, положение и деньги, — это тихое и незаметное исчезновение Петтингера со сцены.
Петтингер не ответил. Перекинув одеяла через руку, зажав пистолет под мышкой, он спустился с лестницы и прошел через холл, мимо вдовы, которая, сгорбившись, сидела за письменным столом своего покойного мужа и листала какие-то старые гроссбухи.
Лемлейн, семенивший следом, шепнул:
— Вы бы хоть простились с фрау фон Ринтелен, она все-таки была для вас гостеприимной хозяйкой.
Петтингер остановился. Он посмотрел на огромную тушу, неподвижно застывшую у стола. Потом его взгляд скользнул выше, на портрет созидателя империи, Макси, с его хищными руками.
— Пошли! — сказал он.
Он ускорил шаг. Дверей он достиг уже почти бегом.
Лемлейн едва поспевал за ним.
10
Ровно в девять часов утра Девитт вышел из машины у здания военной комендатуры, взглянул на указатель, висевший у входной двери, и поднялся на второй этаж. Там он прошел по длинному коридору, уже переполненному немцами-просителями, и остановился у двери с табличкой, на которой крупными буквами значилось: капитан В. Люмис. Экономический отдел.
Девитт прошел мимо вытянувшегося во фронт сержанта, дежурившего у двери, и очутился в кабинете Люмиса. Самого Люмиса еще не было. Девитт уселся в кресло капитана за его полированный, темного дерева стол. Тем лучше, что он явился первым; пусть Люмис после не слишком спокойной ночи получит еще утренний сюрприз.
Зазвонил телефон. Девитт не взял трубки. Он услышал, как сержант ответил по отводному аппарату:
— Нет, подполковник Уиллоуби, капитан еще не приезжал. Слушаю, сэр. Спасибо, сэр.
Уиллоуби, значит, уже на ногах; что ж, это тоже неплохо. Девитт попытался представить себе, каков ход мысли у этих людей. Вероятно, самый обыкновенный, ничего особенного. Просто, став победителями, они вырабатывали для себя новые нормы поведения, значительно более вольные, чем это было на родине или же во время войны. Но нет, не может быть, чтобы это были совсем новые нормы. Иетс прав, конечно. Законы и нравы складываются на основе прежнего опыта, привычек и традиций. Семена тех цветов, что распустились здесь, посеяны были еще в Америке. Как могли эти люди понять, что неограниченная власть еще не означает неограниченную свободу действий? Для одних война означала кровь, боль и горе; для других она явилась золотым дном. Теперь, когда кровь больше не льется, боль утихла и горе потеряло остроту, теперь, когда победа предлагает свои блага всем, таким, как Люмис, кажется, что было бы глупо ими не пользоваться.
Дверь отворилась, и Люмис при виде гостя остановился как вкопанный.
— Я занял ваше место, — сказал Девитт. — Прошу прощения.
— Пожалуйста, сидите, сэр, — сказал Люмис, — если вам тут удобно. — Он подошел к вешалке и стал аккуратно вешать фуражку, китель, кобуру с револьвером. Он всячески старался затратить на это побольше времени. Но рано или поздно должен был наступить момент, когда придется повернуться и взглянуть в лицо Девитту.
— Садитесь, — сказал Девитт.
Немного странно, когда тебя приглашают сесть в твоем же кабинете. Но для Люмиса это был знак перемены в его положении — он уже лишился своих прав и привилегий.
Девитт отметил зеленоватую бледность капитана. Люмис плохо спал эту ночь, может быть, и вовсе не ложился. Припухшие глаза казались еще меньше от темных кругов под ними.
— Я не успел выпить кофе, — сказал Люмис. — У сержанта имеется электрическая плитка — где-то «освободил», должно быть. Хотите чашку кофе, сэр?
— Нет, благодарю, — ответил Девитт.
Светская часть разговора была исчерпана. Люмис понял, что сейчас Девитт перейдет к делу.
Сделал он это с исключительной мягкостью.
— Я не хочу вас запугивать, Люмис, — сказал он, — не хочу страхом вынуждать вас к чему-либо. Но стало известно, что здесь творятся некрасивые дела. Я имею в виду десятипроцентные отчисления, которые вы взимаете.
— Это неправда! — вскричал Люмис. «Отрицайте все, сказал им ночью Уиллоуби, ему и Лемлейну. — Сколько бы вас ни допрашивали, что бы вам ни обещали, отрицайте все. У них никаких доказательств нет».
