Брэд Брекк - Кошмар: моментальные снимки
Это смерть при жизни, а мне такого даром не надо.
В конечном счёте, всё, что можно у меня отнять — или то, что я могу потерять — не моё, оно лишь проходить через мои руки.
Жена может умереть, брак — развалиться, дети — вырасти и покинуть гнездо, дом может сгореть дотла, можно потерять работу, от болезни или чёрного дня на бирже могут растаять сбережения.
Нет, единственное, что действительно принадлежит мне, — у меня внутри. Мы проживаем жизнь, питая душу и не расставаясь с ней: душу нельзя сжечь огнём или отнять по суду. Умираем мы — умирает душа. И потому она реальна. Душа — то единственное, что я возьму с собой. Единственное, что понадобится мне в следующем мире…
В тот день, когда мы с Майя должны были пожениться, мне позвонил Джек Найстром, с которым мы в 1967-ом составляли ежедневные рапортички в отделе информации ЮСАРВ. После войны мы не теряли связь, и в 70–80-ых годах мы с Джойс, в компании с ещё одним другом прежних времён, Дэном Олсеном, который служил военным фотографом в том же отделе, часто ездили к Джеку в Сиэтл.
Покинув Вьетнам, Найстром вернулся в Сиэтл на своё место репортёра в «Пост-Интеллидженсере» и в последующие годы выпекал редакционные статьи, но вот уже 10 лет как бросил журналистику и выращивал фундук на отцовской ферме у вулкана Рейнир.
Звонок раздался за два часа до начала церемонии: Найстром сказал, что он в растерянности и кусает локти…
*****— Моя прелестная белокурая дочь Аманда растёт как на дрожжах, ей уже 16 лет, и она хочет бросить школу, потому что жизнь, видишь ли, никудышняя и противная. Я говорю ей: «Ты ещё ничего не видела, дочка…»
А её юные уши не слышат. Так что впиши её в мой скорбный список. Господи, Брекк, меня засасывает трясина отчаяния.
— Посмотри на это с другой стороны, Найстром: может быть, ты сам возглавляешь список проблем Аманды. Подросткам нужны мудаки с прибабахом, как прыщи королеве вечеринки. Это хитрый фокус природы, ты же знаешь, что когда детям больше всего нужны их родители, те замудоханы как никогда. То же самое, что ты о ней, она, наверное, говорит подружкам. «Мой отец очень талантлив, но так мало уделяет внимания своему таланту, что у меня руки опускаются…»
— А фундук болеет, — продолжал Найстром, — в следующем году у меня будет всего 42 акра из 130, и то, что останется, не стоит доброго слова. Вода прибывает, Брекк, и мне нужен ковчег…
— Беда в том, Найстром, что ты швед. Я знаю шведов, сам женюсь на одной из них, ты её знаешь. Вы, шведы, слишком прагматично относитесь к своему добру. Тебе нужно немного романтики в жизни, Найстром. Немного волнений. Надежды. Опасности. Риска. Каких-то глубоких и долгих перемен.
Вопрос в том, — как.
Мы с тобой разные, как день и ночь. Я уехал из Вьетнама с шестью дисциплинарными взысканиями, два раза болел триппером, имел полный комплект лобковых вшей и папку по форме 201, набитую свидетельствами о том, каким говённым я был солдатом.
Ты же, напротив, ушёл с «Бронзовой звездой» за доблестную службу. Бум-Бум тебе покровительствовал. Ты ходил у него в любимчиках. А я был для него досадным ублюдком.
Понимаешь, время от времени быть плохим не смертельно. Ты же всегда был таким правильным, занудным книгочеем. Удивляюсь, как это ты не прихватил в Сайгон свою скрипку — мог бы пиликать Вьет Конгу серенады. Думаю, тебе бы следовало хоть пару раз сачкануть из расположениями со мной и Билли. Ты никогда не болтался без дела, стойкий маленький ангелок, всю службу хранивший верность своей жёнушке. А тебе бы надо было пойти в самоволку да посидеть со мной на губе. Тогда б твой характер стал чуток крепче. Ты ж ненавидел эту войну так же как и я, чего ж ты был таким правильным? Всё дело в том, что ты зациклился на роли хорошего парня. Ты чересчур хорош и прагматичем, мистер Швед! Ты как мой папаша. Тебе б немного ирландской крови. Тогда б ты стал интересней, на все, бля, сто!
— Брекк, я здесь уже почти чокнулся, а всё потому, что вдруг понял, какую глупость совершил 10 лет назад, уйдя из газеты, а сейчас я уже стар и слишком много времени утекло, чтобы возвращаться назад. Профукал самую творческую часть жизни. И не знаю, что делать. Мои дети растут быстрее не придумаешь. И с женой мы больше не трахаемся…
— Ты не ТРАХАЕШЬСЯ? Да, Найстром, вот это настоящая беда. Ты в бoльшем дерьме, чем я думал. Так дальше нельзя…
— Я уже не говорю о любви, но у нас с Тейлор нет даже секса. ЭС-Е-КА-ЭС-А. Чёрт подери, я хочу секса, пока мой дружок совсем не усох и не отвалился от простоя. Но у меня не хватает духу найти себе другую — а хочется…
Чем ближе к 50, тем страшней, страшнее, чем я думал об этом в 40 лет. Так можно оценить моё состояние, полагаю. Я говорю «ближе к 50», а ведь мне всего 46. Теперь я во всём вижу лишь отрицательные стороны — вот на чём я схожу с ума.
И тогда я думаю, что надо сесть и писать. Роман. В этом году я почти ничего не читал, потому что не в курсе современной литературы, и у меня такое ощущение, что я обязан обратиться к мастерам… но у меня столько страхов и сомнений на этот счёт, что не уверен, соберусь ли.
— Если ты серьёзно говоришь, Найстром, тогда собери волю в кулак и двигай поближе к краю пропасти — только там писатели создают лучшие произведения. Сдаётся мне, ты сейчас не далёк от неё, поэтому шагай по лезвию и только не размахивай чересчур руками, чтобы не свалиться: побалансируй на одной ножке и почувствуй напряжение жизни, её дрожь и агонию. Но будь осторожен: качнёшься в одну сторону — пропадёшь, в другую — угодишь в зону безопасности, где не случается ничего увлекательного.
Когда в 71-ом я впервые приехал на запад, ты был там же, где и сейчас, ничто почти не изменилось. Ты бросил писать назидательные вопли редакторских колонок, чтобы стать долбанутым выращивателем орехов, и думаешь, что тебе хочется вернуться в старую редакцию, но говоришь при этом, что на самом деле хотел бы заниматься литературой, если б только не противоречия в твоей душе.
— Вот-вот. Я не могу думать только о себе. У меня жена, дети, у меня ферма, долги, которые надо возвращать, счета каждый месяц, у меня обязательства…
— Как жаль, Найстром. У тебя столько амбиций, а ты связал себя тысячами узелков…
— Но…
— Найстром, помолчи малость. Я уже слышал всю эту лабуду. Это только оправдания. Алиби. Всё это говно! Дай папе Брекку сказать тебе кое-что. Я старше тебя и чаще тебя огибал мыс Горн, поэтому я знаю такое, о чём ты понятия не имеешь. Ты десяток лет не писал и теперь мычишь о том, что самые продуктивные годы унесло ветром. Что за невезуха. Через 10 лет тебе будет 57, и тебе будет в два раза хуже, в два раза отчаяннее и в два раза безнадёжнее. А потому как твои писательские способности простаивают, ты будешь торчать в жопе уже 20 лет, прежде чем надумаешь начать. И ещё хуже, если ты захочешь писать романы вместо журналистских статей, потому что в этом случае ты должен будешь выбросить всё дерьмо, которому тебя учили на журфаке и в газете. Ты должен будешь отойти от газетного языка, этого оглупляющего языка для людей, которые не могут прилично читать. Этот язык въелся в наши кости, и от него чрезвычайно трудно избавиться, потому что из-за своей лёгкости и узнаваемости он возвращается вновь и вновь…
После стольких лет он прижился в твоих кишках и его тяжело вытравить. Его нельзя отправить с утренним говном. Нужно применять химиотерапию как против рака: уничтожать каждую злокачественную клетку, иначе опухоль вернётся и отомстит — изгадит тебе всю малину.
Если хочешь писать, то газетный опыт — твой самый злой враг. Поэтому если сейчас всё плохо, а ты об этом молчишь, то будет ещё хуже. Если ты писатель, но не пишешь последние 10 лет, то, скорее всего, именно поэтому ты и сходишь с ума. Нам нужно писать, чтобы сохранять душевное здоровье. Мы — молниеотводы для внутренних демонов, сводящих нас с ума. Через десять лет ты будешь кусать локти, и тогда даже дети тебе скажут: «Заткнись, никчемный старый пердун!»
Мы все когда-нибудь получаем под зад, Найстром. Не можешь смириться с этим — будешь жить и канючить. Сегодня надо жалеть не о том, что сделали, а о том, чего не сделали. И когда ты разменяешь шестой десяток, ты станешь самым злым и раздражительным сукиным сыном из тех, кого я знаю, будешь проклинать себя и гадать, что готовит тебе грядущий день; понимаешь, о чём я говорю?
— Да-да, понимаю…
— Решения просты. Трудно только догадаться, что они из себя представляют. Как правило, ответы под самым носом. Не знаю как ты, а я обычно дольше всего ломаю голову над простейшими вещами.
— Ну, блин, Брекк… чёрт побери! Что же делать?
— А я тебе скажу…
Перво-наперво, бросай ферму, разводись с женой, прощайся с детьми, раздавай шмотки, покупай магнитолу подешевле, ищи работу попроще — махать метлой, например, — и перебирайся на жительство в тёмную грязную комнатёнку с друзьями-тараканами и братьями-крысами. Выбирай место сырое и унылое, как башня. Может, тогда ты покончишь со своими ощущениями безнадёжности и беспомощности.
