Константин Воробьёв - Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей
«Нет».
«Но вы говорили об этом с отдельными членами команды?»
«Так точно».
«С кем?»
«Со штурманом Хаймсоном».
«В каком смысле? Можете вспомнить?»
«Мы говорили об условиях капитуляции».
«Об условиях… Вам известно, что одним из условий капитуляции является перемирие?»
«Так точно».
«Вы намеревались соблюсти это условие?»
«Полагаю, да».
«Даже в случае, если бы подверглись нападению? Если бы советские самолеты атаковали МХ-12?»
«Не знаю».
«Но чтобы выполнить условия капитуляции, вам бы пришлось отказаться от всякого сопротивления. Кстати, еще одним условием было прекращение всех операций».
«Я получал приказы от командования дивизионом».
«Это значит, что вы бы в любом случае выполнили его задания? Даже если при этом были бы нарушены условия капитуляции?»
«Нужно же чего-то держаться».
«Господин капитан-лейтенант, как хорошо вы знаете вашу команду?»
«Большинство людей уже были на борту, когда МХ-12 базировался в Норвегии».
«Значит ли это, что вы были готовы положиться на ваших людей?»
«Так точно».
«В любой ситуации?»
«В любой ситуации».
«Вы когда-нибудь думали о том, что вас могут отстранить от командования?»
«Нет… нет».
«Как, по-вашему, это могло произойти? Что к этому привело?»
«Я уже говорил: риск. Большинству он казался слишком высоким. Они считали, что у МХ-12 нет ни единого шанса пробиться в Курляндию».
«Возможно ли, что на поведение команды повлияло известие о капитуляции?»
«Безусловно».
«В этом у вас нет сомнений?»
«Никаких».
«Другими словами: допускаете ли вы, что команда исполнила бы ваш приказ, не получи она известия о капитуляции?»
«Мы осуществили много операций, в том числе трудных».
«Отвечайте на мой вопрос».
«Я полагаю, если бы не капитуляция, МХ-12 шел бы теперь курсом на Либау».
* * *Они устроили перерыв. Сидевшие за столом удалились, а капитану и старпому предоставили на выбор: выйти из помещения или остаться, но оба остались. Они сблизили головы и о чем-то перешептывались, да и мы настроились на шепот — после мгновений напряженного ожидания, когда, предоставленные самим себе, мы смотрели на ту сторону стола, словно теперь там скажут нечто важное. Но оттуда не раздалось ни слова, ни окрика, ни обвинения; так мы и сидели напротив друг друга и упорно молчали, но в конце концов повернулись к сидевшим рядом, чтобы послушать их советы или тихо поделиться собственными полезными соображениями. Только пиротехник не перешел на шепот, он не обращал внимания на часовых у дверей, пусть, дескать, каждый слышит, что он не признаёт этого военного суда, — он называл его позорным судилищем, ведь война кончилась и нас можно было судить, если уж судить, только именем английского короля. И, возможно, потому, что никто из нас ему не возразил, он, как только суд вернулся, попросил слова. Ему разрешили сделать заявление, слушали неохотно, удивленно, и в какой-то момент показалось, что судья хочет лишить его слова, но он все-таки дал пиротехнику выговориться, а потом саркастически заметил: я был бы весьма удивлен, если бы человек с вашим прошлым не усомнился в правомочности суда.
Свет мигал, несколько раз через короткие промежутки времени отключался. В темноте я массировал виски и прижимал к глазу носовой платок: он был еще немного влажным, и это приносило облегчение. Каждый раз, когда выключался свет, я чувствовал на плече прикосновение руки, руки штурмана, стоявшего рядом со мной и отвечавшего на вопросы лощеного офицера, монотонно и с расстановкой, иногда покаянно. Так точно, часто говорил он, признаю, так точно.
* * *«Это бунт, — сказал офицер. — Общее неповиновение в открытом море — это бунт. Вам известно, что за это бывает?»
«Так точно».
«Вы имели наглость отстранить капитана от командования. Я повторяю: во время военной операции. В то время как немецкие солдаты повсюду послушно выполняют свой долг, вы подстрекали команду к непослушанию. Вы стали зачинщиком бунта».
«В тот момент у нас была только одна цель: спасти судно и команду».
«Что вы говорите! Хотели спасти судно и команду? Смыться вы хотели, смотаться! Пусть другие идут в Курляндию, а мы хотим домой, у нас выходной».
«Команда постановила прекратить операцию».
«Вся команда?»
«Почти вся. Капитан это знал».
«Так, капитан знал. И все-таки отдал приказ. И все-таки он был готов выполнить свое задание. Он всем вам подал пример верности долгу. Или вы думаете, что он хотел погубить МХ-12? Вы так думаете?»
«Нет».
«Вот видите! Сотни тысяч людей были доставлены в безопасное место благодаря таким, как ваш капитан, таким, как он, готовым рисковать и, если нужно, жертвовать собой».
«Мы хотели избежать жертв, безрассудных жертв».
«И вы беретесь судить, что такое безрассудная жертва?»
«Так точно».
«Вот как. И потому набрались наглости подняться на капитанский мостик с вашими бунтовщиками? И отстранить капитана? И взять его под арест?»
«Не сделай я этого… Команда приняла решение применить силу. Они вооружились сами, без моего приказа».
«Ах, так… Значит, это ваша заслуга, что на борту не произошло столкновения. Что дело не дошло до стрельбы?.. Я правильно вас понял? Считаете, что, отстранив капитана, вы предотвратили кровопролитие?»
«Я попытался. Мне были известны последствия».
«Тогда вам было известно и то, что капитан корабля на боевом задании имеет дисциплинарную власть?»
«Так точно».
«Он имел право застрелить вас. Но не сделал этого. И чтобы избежать кровопролития, последовал вашим указаниям».
* * *Офицер, который вел защиту, наверняка знал, что штурман во время войны дважды терял свой корабль. Он спросил, где это произошло, и штурман сказал: первый раз в Нарвике, потом при разминировании Немецкой бухты.
* * *«Что случилось после вашего спасения?» — спросил защитник.
«После того как меня подобрали, — сказал штурман, — я сразу же вернулся в часть».
«Как долго вы служите в команде МХ-12?»
«Два года».
«Какими были ваши отношения с капитаном?»
«Я не хотел бы говорить об этом».
«Капитан знал свое дело?»
«Не мне судить».
«Но вы его уважали?»
«Так точно. Всегда».
«И все-таки не поверили, что он приведет МХ-12 в Курляндию? И обратно?»
«Никто бы не привел, даже самый лучший моряк».
«Откуда вы знаете?»
«Я видел кладбища кораблей — под Ригой, под Мемелем, под Свинемюнде… Мы помогали во время многих крушений… И — сигналы бедствия. По рации сообщалось, сколько было отправлено сигналов бедствия. К востоку от Борнхольма прохода не было».
«После того как вы взяли на себя командование МХ-12, вы получили приказ из дивизиона, не так ли?»
«Так точно».
«Какой приказ?»
«Встретиться с МХ-21».
«Где?»
«У Готланда».
«С какой целью?»
«Совместный рейс на Курляндию».
«Но до этого дело не дошло?»
«Нет. МХ-21 был обстрелян и загорелся. Во время воздушного налета. Он беспомощно дрейфовал с повреждением двигателя».
* * *Меня судья вызвал последним. Те, кого он допрашивал ранее, увиливали от ответа: ничего они не видели, ничего не слышали — сразу было понятно, что они изо всех сил стараются не навредить штурману. Теперь судья выглядел измученным, а кожа у него была как у больного малярией. Он спросил меня усталым голосом, слышал ли я, стоя у штурвала, так же мало, как прочие, и я посмотрел на капитана и сказал: нет. Тут он поднял голову и кивнул мне с ироническим одобрением: ах, так, я весь внимание!
Я решился сказать все, что знаю, и так я и сделал, да. Они хорошо друг к другу относились, капитан и штурман… Насколько я понял, они были старые друзья… Нет, никаких угроз я никогда не слышал… Нет, штурман никогда не заявлял, что команда вооружится… Ничего подобного, штурман никогда не отдавал приказа занять мостик… Да, я услышал его голос, только когда что-то уже висело в воздухе. Насилие… Я не помню, кто брал его под арест… Так точно, эти слова я слышу как сейчас: я принимаю на себя командование, со всеми вытекающими последствиями. Он еще сказал: я буду за это отвечать.
Судья слушал меня задумчиво и вдруг спросил: вы что, плачете? Нет, сказал я, это от боли.
Они ушли совещаться, а мы снова остались молча сидеть друг против друга. Капитан сидел выпрямившись, в его позе было что-то отрешенное; у меня духу не хватило просто встать и отдать ему письмо, которое доверил мне штурман. Пиротехник беспрерывно скручивал сигареты и по-тихому передавал их нам — про запас. Штурман сидел рядом со мной, закрыв глаза, как будто отключившись, а радист — я видел точно — боролся с усталостью, засыпал на месте и вздрагивал, просыпаясь. Когда суд вернулся, мы встали, не дожидаясь приказа, и так как люди за столом оставались стоять, мы тоже не садились. Боль под глазом не проходила, в висках гудело и шумело, мне вдруг показалось, что число судей увеличилось, и не только: хотя судья говорил один, мне чудились несколько голосов, они сливались и усиливались, перекрывались и обрывались. Речь шла о военном праве, которому должно быть подчинено все остальное, о дисциплине и мужской порядочности и исполнении долга в последний час. Упоминался устрашающий исторический пример: бунтовщики на борту во время сражения. На все лады заклиналась морская дружба, дружба в бою и в хаосе, и снова и снова дисциплина — железная дисциплина как предпосылка выживания. Чтобы эффективно противодействовать разложению на флоте, адмирал в свое время издал приказы; их процитировали в заключение. За неповиновение приказу, за угрозы действием вышестоящему по службе и вооруженный мятеж во время боевой операции штурман Хаймсон и пиротехник Еллинек приговариваются к смертной казни. Чуть тише голос добавил: приговор должен быть еще утвержден.
