Брэд Брекк - Кошмар: моментальные снимки
Таков местный обычай.
Здесь люди сходятся легко, но это фронтир, а это значит, что как только вы уедете, о вас забудут.
Здесь очень красиво. На земле мало таких умиротворённых мест, где жизнь так благотворна. События здесь вращаются вокруг цепных пил, рыболовных баркасов и семьи. Люди, превратившие этот уголок в свой дом, приехали не на вечеринку. Они приехали, потому что досыта нахлебались урбанизированной жизни, потому что им опротивели претензии и помешательство дорогих перенаселённых южных городов.
Для меня здесь любимое время года — весна. В марте начинает теплеть, солнце проглядывает с серо-стальных небес, тает снег, и ты понимаешь, что идёт весна.
Весна.
К середине апреля появляется листва, распускаются тюльпаны, возвращаются птицы, в поисках пищи начинают бродить медведи, и долина наполняется звуками полнокровной жизни, покрывается изумрудной зеленью — и нет тогда на свете прекраснее земли.
Здесь довольно многочисленная американская колония. Её составляют подобные мне эмигранты, покинувшие родину в конце 60-ых — начале 70-ых в поисках лучшей доли. Это крутые черти в отставке, которые сегодня больше интересуются лошадьми, чем «харлеями». Это седеющие дети-цветы из Хайт-Эшбери (р-н в Сан-Франциско), не глядя махнувшие на север, в Альберту и Британскую Колумбию, когда в Сан-Франциско скисли все мечты: они по-прежнему остаются хиппи и живут в согласии с Матерью-Землёй, выращивая экологически чистые овощи и обалденную коноплю. Это университетские радикалы и участники маршей протеста из Беркли (р-н в Сан-Франциско), удравшие в Канаду, когда в затылок задышала армия со своим призывом, и здесь они поднимают детей на ноги вместо пыли до потолка и маршируют ради здоровья, а не ради мира во всём мире. И, наконец, это гонимые ветераны Вьетнама, такие как я, которым не досталось ни кусочка Американской Мечты: чтобы зализывать раны в изгнании, они повернулись спиной к Милой Земле Свободы, с презрением оттолкнувшей их, вернувшихся с войны и жестоко страдающих от посттравматического синдрома.
Лесорубы никогда не питали большой любви к хиппующим элементам, некоторых даже преследовали. Те из хиппи, что остались здесь, предпочли адаптироваться к жизни в долине. Не то чтоб здешние жители были против чужаков, просто они не желают менять своего отношения к ним.
Если вы любите риск, ничего нет захватывающее спуска в жаркий день по реке Атнарко на автомобильной камере. Но следите за гризли, которые на речных берегах лакомятся лососем. Один резкий взмах лапы может стоить вам головы.
Или встаньте на рассвете и побродите в тишине по северному, окутанному задумчивым туманом доджевому лесу: двигаясь меж гигантских елей и кедров, вы ощутите сочащуюся сырость и насладитесь непрекращающейся борьбой между рождением и увяданием, жизнью новой и отжившим своё.
Задолго до того как белые прослышали о Белла-Куле, в этой долине жили береговые индейцы. Сегодня Белла-Кула разделена на белую и индейскую половины, потому что западная граница резервации проходит как раз по середине городка.
Примерно треть населения долины — индейцы-нуксалк, чьи прародители встречали ещё исследователя Александра Маккензи в 1793-ем году и водили за нос Скотта, открывшего этот путь посуху к Тихому океану, западная оконечность которого является древней «Жирной тропой», связывавшей береговые племена с континентальными.
Другая треть — это потомки норвежских переселенцев, в 1894-ом они прибыли пароходом со Среднего Запада, в основном из Миннесоты и Дакоты, и разбросали свои почтенные, вырубленные из кедра усадьбы по всей густо заросшей лесом долине.
А за ними, в свою очередь, последовали из Штатов мормоны, адвентисты седьмого дня и прочие искатели девственного рая на земле.
Отправляясь сюда, я надеялся, что первобытная жизнь залечит мои вьетнамские раны. Что здесь мне будет легче справиться с горечью утраты Джойс.
Я помню, как мысль об отправке на войну когда-то казалась мне славным приключением, пока я не попал в Индокитай и не столкнулся с ужасной правдой: о том, что страх причиняет боль, что друзья гибнут, что трудно быть храбрым, что тела разлетаются на мелкие кусочки и что мёртвые тяжелы. И что помимо смерти с человеком может случиться масса других неприятностей. Что он может, например, остаться в живых. И вернуться домой измочаленным стариком, и поблизости не окажется никого, с кем бы человек мог поговорить о войне, и в груди его, как прилипчивая зараза, будет клокотать от ярости весь его боевой опыт.
Для меня война официально кончилась в 1967-ом году, но внутри меня она продолжается. Она всегда со мной: армия, мины-ловушки и мешки для трупов; она звучит у меня в ушах, застыла в моих глазах — пленительная, как вертушка «Хьюи», романтичная, как блядь, громкая, как пулемёт, далёкая, как родина, — одна и та же кинолента, виденная-перевиденная тысячи раз.
Другим ещё горше, они понимают, что в 60-ых правительство США имело их, как хотело, посему, променяв звёзды и полосы на кленовый лист, они забрались поглубже в лес, подальше от всего света, и сказали «насрать» этой системе, чтобы жить по своим собственным правилам.
Одно из этих правил заключается в бартерной торговле. Корзинку свежих домашних яиц — на пакет молока. Дрова — на услугу. Пара лососей идёт за грузовик прессованного сена. Ремонт автомобиля в обмен на старую цепь для пилы. Срабатывает замечательно, и деньги остаются в долине, где им и место, а не в Виктории или Оттаве. К чертям фининспектора! Пусть толчёт песок…
Иногда на какой-нибудь стройке в обеденный перерыв мы садимся пожевать бутерброд с ореховым маслом, сдабриваем его чашечкой кофе и пробуем постичь мир, как это делали студентами в 60-ые годы, только теперь, вместо призыва в армию, вместо Вьетнамской войны и тягот укрытия от неё в небоскрёбах Торонто, мы говорим о воспитании детей и о надвигающейся старости.
Люди озабочены вопросами окружающей среды и будущего долины Белла-Кула. Это дикое побережье — один из последних нетронутых районов планеты — последние сто лет постепенно разрушается. Наши великие реки загрязняются. Будущее наших зверей и нашей рыбы туманно. Земля ещё прекрасна, но нас беспокоят последствия безудержной рубки лесов для любимого края.
Мне нравится здесь жить. Здесь я что-то значу. Здесь я пригодился. У меня немного денег и ещё меньше имущества, но это не имеет значения. Здесь все чего-нибудь да стоят. Все подходят. И какой бы ты ни был индивидуал, здесь найдётся местечко и для тебя. Жизнь в долине уже залечивает старые раны. Отсюда очень близко к Богу, и Он — во всём, что меня окружает. Стоит только выглянуть в окно или чуть-чуть отойти от дома. Я вижу Бога в небе и в горах, в реках и в море, в волках, медведях и оленях, с которыми мы живём в гармонии.
Много лет меня гнало вперёд, на запад, много лет я как заведённый искал оставшуюся на войне часть своего «я». И, видимо, уже не найду…
Но, признаюсь тебе, в конце пути я нашёл нечто большее.
Я обрёл себя.
И понял, что нет дороги назад, туда, где я уже был. «Вчера» прошло, а «завтра» едва маячит. «Сегодня» — вот всё, что есть, всё, что я имею, всё, что будет…
Этого мне хватает.
Я по-прежнему раздражаюсь и жалуюсь, скулю и ною. Иногда трясу кулаком и грожу убраться подальше отсюда и заняться настоящим делом, но соседи говорят, что скулёж помогает мне жить и что, даже став старым-престарым, коля дрова во дворе, я так же буду жаловаться и грозить неведомо кому.
Ночами мне ещё случается просыпаться от резкого внутреннего толчка и долго лежать в раздумьях, что же делать со своею жизнью дальше. Я встаю с постели, подбрасываю поленьев в печку, ласкаю собак, завариваю чёрный, как сердце ведьмы, чай, беру керосиновую лампу, иду в большую комнату и приникаю носом к широкому окну…
На востоке поднимается полная луна, распухшим перезрелым апельсином вплывает в горное ущелье и пропадает из виду.
Я прихлёбываю чай и вглядываюсь в черноту. Чуть погодя луна вновь появляется в вышине, яркая и зловещая, и безмолвно парит над горой Дефайанс и над сверкающими ледниками священной горы Нусацум, обиталища Гром-птицы.
И в голову приходит один ответ: сдаваться нельзя, — и я надеваю шкуру, рывком открываю дверь и выхожу в ночь, чтобы скитаться с волчьей стаей.
И вот ещё что хочу сказать…
С самого первого дня, с самого приезда в долину меня не покидает смутное, неотвязное ощущение, что я уже был здесь раньше. Deja vu.
Мне снились об этом сны. Было это давно, в другом времени. Я тогда был индейцем. Помню, старики били в обтянутые оленьей кожей барабаны, а я, десятилетний мальчик, распевая песни, прыгал в мокасинах вокруг священного костра и кричал на разные лады то голосом брата-совы, то голосом брата-орла, то голосом брата-ворона.
