Юрий Семенов - Прощайте, скалистые горы!
— Чем? — спросил лейтенант.
— Странно.
— Вот именно странно. По-вашему, продать — значит помочь?
Ланге, сдвинув брови, прокашлялся. Матросы и офицеры плотнее встали около говоривших, настороженно слушали. Спасённая команда стояла в стороне, выжимала мокрую одежду.
Стемсон, молчавший с тех пор как одёрнул его Ланге, вдруг заговорил:
— Вы обижаете нас, господин лейтенант. Американцы искренне помогают русским. Есть хорошая пословица: «Дружба — дружбой, а долларам счёт».
— Это и есть, по-вашему, искренняя помощь друзьям? — Ломов усмехнулся, хотел ещё что-то сказать, но не успел. Подошёл Антушенко, за ним — врач. Санитары принесли носилки.
Раненым сделали перевязку. Ломов не спеша пошёл к своей землянке, но, услышав слабый протяжный окрик: «Сережа-а-а!» — остановился. Его звала Ира Вахрушева, стоявшая в стороне и слышавшая весь разговор. Ломов быстро подошёл к ней. Они сбежали с бугра и пошли по дороге.
— Ты знаешь английский язык? — с удивлением спросила девушка.
— Немного… лучше знаю немецкий, — ответил Ломов и, сорвав мокрый куст голубики с крупными ягодами, дал его Ире.
Неторопливо они пошли дальше.
— А откуда ты знаешь немецкий язык? — не успокаивалась девушка.
— Соседка в доме, там, в Саратове, была преподавательницей немецкого языка. Она говорила: «Не допущу, чтобы школьники, живущие рядом со мной, не знали в совершенстве немецкого языка». Теперь вот всю жизнь ей благодарен. А английский в школе учил.
Ира посмотрела на Ломова и подумала, что там, на «большой земле», она ещё не знала его как следует.
— Где же лучше: в госпитале или у нас в роте? — спросил Ломов девушку после короткого молчания.
— Конечно, в разведке. Я с радостью перешла вчера, как только комбриг разрешил мне заменить раненую Евстолию.
— Матросы взвода обижаются, что ты ещё не заходила к нам в землянку.
— А ты?
— За матросов и я в обиде.
— Есть, товарищ лейтенант, сегодня же приду после обеда и сделаю саносмотр, — отрапортовала Ира.
— Какой официальный тон, — Ломов серьёзно посмотрел на Иру, и они рассмеялись.
— Знаешь, никак не могу привыкнуть называть тебя «товарищ лейтенант». Можно, когда никого не будет, я буду по-старому — «Сережа»?
Ломов кивнул и, подумав, сказал:
— Лучше бы ты осталась в госпитале и всегда называла меня по имени, а в роте… Нет, пусть будет так, как есть.
— Даже в разведку будем ходить вместе, — мечтательно сказала Ира.
Ломов и не заметил, как они подошли к землянке девушек медсанроты. Он остановился и сказал:
— А как мне хочется, чтобы скорее окончилась эта война! Сколько бы солдат и матросов вернулось домой! Сколько бы слёз радости было выплакано!… Я часто думаю об этом, — он провёл ладонью по лбу, прищурил глаза, что-то припоминая, и тихо начал читать стихи:
Где-нибудь во мгле чужого края,
На границе чьей-нибудь страны
Девушка, от пыли вся седая,
Документы наши проверяя,
Скажет нам: «Конец, конец войны!»
— Понимаешь, Ирочка, вернёмся навсегда домой, войдём уже не в класс, а в аудиторию, будем слушать лекции, потом часами сидеть в библиотеке… Эх, если бы не война, был бы я на третьем курсе университета.
— Ты на каком факультете хотел учиться?
— На филологическом. И ты знаешь, Ирочка, за эти три года моё желание нисколько не изменилось. Я даже, кажется, больше стал разбираться в литературе. Бывало, прочитаешь стихотворение или рассказ — и подумаешь только: «Хорошо написано!» или «Так, ничего интересного». А сейчас нет. Хочется вдуматься в каждую строчку, за что-то похвалить автора, за другое поругать, поспорить с ним… Размечтался я. Несколько строк всколыхнули всего. Да и как иначе, когда такие слова…
Ломов замолчал, а Ире хотелось, чтобы он продолжал говорить, чтобы он сказал, какими они будут друзьями после войны. Вдруг она улыбнулась уголками губ и, попросив Сергея подождать, скрылась за дверью землянки.
Ломов отошёл к камню, сел на него и сразу представил себе по рассказам Иры большой сибирский город, оборонный завод, механический цех. Сергей только никак не мог представить фрезерный станок, за которым работала Ира, и то, как она выполняла план более чем на тысячу процентов. «Гвардейская бригада», — говорила Ира о своих подругах, также награждённых орденами. «Какая она! Я бы, наверное, не смог», — подумал Сергей и встал.
Из землянки вышла Ира. Она держала в руках подушку, завёрнутую в одеяло, и ещё маленький свёрток, который дала Ломову.
— Тебе, — сказала она и пошла к дороге.
— Что это? — спросил Ломов, поравнявшись с Ирой и заглядывая в свёрток.
— Не смотри, Сережа! — предостерегающе остановила Ира, но уже было поздно.
Ломов раскрыл свёрток и, увидев в нём серые шерстяные носки, растерялся.
— Что ты, Ирочка! Зачем, у меня же есть.
— У тебя летние, а на дворе зима. Возьми, а то ой как обижусь.
Ломов был растроган заботой девушки. Они спустились в лощину и разошлись в разные стороны к своим землянкам.
…Антушенко недолго стоял около спасённых, пошёл к комбригу. Растокин завтракал. Вместо обычного приглашения к столу он протянул Антушенко шифровку из штаба командующего и сказал коротко, но возбуждённо:
— Читай!
Антушенко смотрел на весёлое лицо комбрига и, ещё не читая шифровки, догадался, что есть какие-то приятные новости. Он подсел к Растокину, начал читать.
— Завтра, Анатолий Прокопьич, с вечера начнём смену частей на передовой, — сказал Растокин и, опустив на край стола сжатые кулаки, добавил: — Потом — залпы пушек всего Рыбачьего… и… пойдут батальоны на запад… Теперь, видимо, днями.
— Отлично. Время работает на нас, — сказал Антушенко, кладя прочитанную шифровку на стол, и спросил: — Чего же нам со спасёнными делать?
— С первой оказией отправим в Мурманск.
— Нет, надо разобраться, — Антушенко подробно передал рассказ командира катера.
— Документы проверили? — спросил Растокин.
— Обязательно. Все они американцы, говорят по-английски. Потом негры… — Антушенко не договорил, пожал плечами. — Возможно, конечно, и заблудились они, только что-то мало я в это верю.
— Удивительное дело. Какой ненормальный рискнёт послать транспорты во вражеские воды без охранения?… Кроме того, вы знаете, американцы и англичане неплохо знают норвежские фиорды и в такую погоду исключена возможность заблудиться.
— Я тоже так думаю, — вставил Антушенко.
— А может быть… — Растокин не договорил, махнул рукой. — Не будем зря тратить время. Помести их к разведчикам, и чтоб глаз с них не спускали. Отправим на «большую землю», там разберутся. А теперь за дела, у нас их столько, Анатолий Прокопьич…
ГЛАВА 9
Весть о смене частей на переднем крае Муста-Тунтури быстро облетела все землянки бригады.
Четвёртый год стояли части на Рыбачьем. Подразделения менялись боевыми участками весной и осенью. Одни уходили с Муста-Тунтури, другие заступали на их место после отдыха в глубине полуострова.
С хребта немцы простреливали пулемётным огнём весь первый боевой участок, но связь с передовой не прекращалась. От камня к камню под огнём спешили связные, подносчики боеприпасов и продуктов, почтальоны подразделений, штабные работники, политотдельцы. Они шли на глазах у немцев, появлялись, исчезали. Вокруг рикошетили пули, выли мины, с визгом свистели осколки, а они двигались по «перешейку смерти», устремляясь к чёрному хребту, к мёртвому пространству.
…Ночью части бригады свернули свое хозяйство, готовясь к маршу. Задолго до рассвета навстречу друг другу потянулись колонны пехоты, повозок, автомашин. Тихо, бесшумно подходили всё ближе к переднему краю части бригады морской пехоты.
Забыв о предосторожности, с шумом шли с передовой сменившиеся подразделения. Они уходили на второй боевой участок, в тыл. Кончилась для них напряжённая обстановка боевой готовности, — идут на отдых. А какой там отдых? Опять занятия, учебные стрельбы, марши.
— Да, на передовой спокойнее, — соглашались матросы и всё шли, шли в тылы дальше от Муста-Тунтури.
К исходу четвёртого сентября было доложено командующему о полной передислокации частей бригады.
Рота разведки группами разошлась по опорным пунктам передовой.
Ломов с двенадцатью матросами взвода находился на правом фланге. Ему было приказано разведать оборону немцев и доложить о возможности захвата «языка». В белых маскировочных халатах и наброшенных на плечи плащ-палатках разведчики перевалили за гребень хребта и залегли в камнях около высокого проволочного заграждения. В десяти-пятнадцати метрах проходили немецкие траншеи, огневые точки. Оттуда доносились обрывки гортанной речи, стук о гранит кованых егерских ботинок.
