Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря
Мы с Вовкой опять шагнули к обрыву и снова увидели немцев.
Немцы. Нам даже было слышно отсюда, как они переговариваются между собой на своем языке. Одни немцы сидели на скамейках, другие просто валялись на траве, расстегнув мундиры. Кто-то пиликал на губной гармонике жалобную, нудную песню. Я присмотрелся и узнал Саргана. Ага, тоже попалась, чудо-рыбка!
В стороне ото всех, раскинув на траве руки, как Иисус Христос, лежал на спине здоровенный рыжий немчура. И мне показалось, что я тоже узнал его. Это он тогда приходил вместе с полицаями за Дорой Цинклер. А на следующий день он увел деда Назара. Я узнал его.
Мы стояли на самом краю обрыва, смотрели вниз, и немцы не обращали на нас никакого внимания. Это были, конечно, пленные немцы.
Я вдруг увидел, как у Соловья заходили желваки на лице, точно у взрослого. И у меня тоже учащенно забилось сердце. Я вспомнил Ганса Карловича и Дину Ивановну, Дору Цинклер и деда Назара. Я все вспомнил. Вспомнил, как кричала вчера маленькая Тайка, как плакала Вовкина мать.
Ленька пригладил вихор над правым виском и глухо произнес:
— Пошли. Камни там, под галереей. Осколками понабивало.
И мы пошли. Нет, мы побежали. И нам пришлось немало побегать от картинной галереи к обрыву, пока мы не сложили на самом краю три кучки камней. А немцы все не обращали на нас никакого внимания. Среди камней попадались и осколки. У них были острые, зазубренные края.
Ленька выбрал осколок потяжелее, подбросил его, как бы взвешивая на ладони, и передал Соловью. Затем мы с братом тоже выбрали себе по увесистому камню. Отошли все трое от обрыва, размахнулись разом и с подскоком швырнули вниз.
И сразу же оборвалась чужая гортанная речь, захлебнулась гармоника. Немцы втянули головы в плечи, сгорбились да так и остались сидеть на своих местах, словно их пригвоздили к земле наши камни. Остался сидеть и Сарган.
И лишь одиночки короткими перебежками начали отступать под прикрытие казармы. Рыжий немец тоже подхватился. Но ни один из них не поднял руку, не махнул угрожающе кулаком. И только наш часовой-краснофлотец в полосатой будке на углу что-то кричал нам, вскидывая винтовку, целился и даже затвором щелкал. Но разве будет он стрелять в своих? В своих, понимаете? Конечно, нет. Мы это твердо знали и бросали до тех пор, пока не израсходовали все до единого камешка.
Смеркалось, когда Ленька пошарил последний раз в траве, ничего не нашел и устало произнес:
— Все. На сегодня хватит.
Домой мы возвратились затемно.
Во дворе, прощаясь, Вовка спросил:
— Завтра пойдем?
— Пойдем, — ответил Ленька, — обязательно пойдем, Солова.
Ночью я долго не мог уснуть. Больно ныла правая рука — отмахал с непривычки. В ушах не умолкало пиликанье губной гармоники. А потом все заслонили причудливые фуражки с длинными козырьками, серые согбенные спины, и я заснул.
КОЛЯ НЕПРЯХИН
Мы еще несколько раз приходили к обрыву за картинной галереей.
Немцы нас ждали. Они знали, что мы придем. Правда, теперь их все меньше и меньше собиралось под вечер во дворе, большинство отсиживалось в казарме. Ну, а те, кого мы врасплох все-таки заставали во дворе, как по команде, втягивали головы в плечи, горбились, съеживались, когда мы вырастали вдруг на краю обрыва.
Наши сердца не знали жалости. Не пожалел же Дору Цинклер тот рыжий, что в казарме прячется. Сейчас прячется, а тогда был храбрый, сердитый. Вот и получайте теперь, гады!
Полянка перед галереей была пустынная, заброшенная, никто сюда не ходил. А часовых в полосатой будке мы нисколько не боялись, хотя они по-прежнему каждый раз страшно кричали на нас и угрожающе щелкали затворами своих винтовок.
И вот однажды, в самый разгар обстрела, кто-то вдруг неожиданно громко кашлянул за нашими спинами. Мы вздрогнули и обернулись.
В трех шагах от нас стоял матрос в бескозырке.
В руках у Леньки и у меня осталось еще по камню — мы не успели бросить. Ленька посмотрел, спокойненько так, на матроса, развернулся и, прицелившись, швырнул камень. Потом он снова повернулся лицом к матросу и все так же спокойненько отряхнул руки ладошка о ладошку.
А вот я испугался, сдрейфил. «Сейчас уши надерет и подзатыльников натолкает», — подумал я и, незаметно отбросив свой камень, попятился за Ленькину спину.
Матросу было лет двадцать, не больше. Он был среднего роста и не такой уж грозный, как это мне сразу показалось. Из-под бескозырки у него выбилась светлая прядь волос. Левый рукав бушлата заправлен в карман — безрукий был этот матрос.
— Мда-а… — протянул матрос, шагнув к нам. — Что ж это вы делаете, хлопцы?
Нам некуда было пятиться: мы ведь стояли на самом краю обрыва. И Ленька смело ответил за всех:
— Фашистов бьем.
— Та-ак, — снова протянул матрос. — Бьете, значит? Ничего не скажешь — орлы.
Матрос говорил спокойно, с какой-то умиротворяющей расстановочкой, и я начал понемногу выдвигаться из-за Ленькиной спины.
— Ведь это же пленные, — продолжал матрос. — А пленных, как известно, того… не бьют.
— Нет, бьют. Они били. — Ленька указал рукой вниз. — Яшу Гордиенко[1], когда схватили, замучили. Да? А матросов связанных прикладами били? Били. И чтобы они не могли петь «Варяга», когда их вели на расстрел, фашисты им замки из проволоки сквозь губы продели. Мы видели. И еще было… Вот…
Ленька остановился, перевел дыхание.
— Знаю, хлопчики, было, — согласился матрос, закусив губу. — Было…
Я воспользовался молчанием:
— И еще они вешали… людей. А у Соловья, — кивнул я на Вовку, — у Соловья они батю…
Но тут Ленька пнул меня локтем в бок, и я поперхнулся.
— Я в курсе дела, хлопчики. — Матрос смущенно отер лоб, сдвинул на затылок видавшую виды бескозырку с тонким белым кантиком и продолжал: — Но то ведь — они, а то — мы. А, хлопцы?
И мне вдруг показалось, что он не допрашивает нас, а словно оправдывается перед нами, такой у него был вид. Я совсем осмелел, вышел из-за Ленькиной спины. И тут молчавший до сих пор Соловей вдруг угрюмо произнес:
— А мы их все равно будем лупить. Пока идет война. Зачем они к нам пришли?
Матрос, видно, не ожидал такого отпора и растерялся совсем. Ну конечно, растерялся. Он опять сдвинул на лоб свою бескозырку, потом предложил нам совсем уже мирным тоном:
— Присядем, хлопчики?
И, не ожидая нашего согласия, опустился на траву, расстегнул бушлат.
Мы с братом тоже сели. Один только Соловей продолжал стоять.
— Так… Значит, лупить будете? — то ли спросил, то ли подтвердил матрос.
Мы промолчали.
— Хотите, расскажу вам одну историю, хлопцы? Минуточку, вот только закурим…
Матрос вынул из кармана кисет и разложил у себя на колене квадратик бумаги.
— Одну минутку, хлопцы…
Он положил на бумагу щепотку табаку, но в это время дунул ветерок и смел табак на траву.
— Беда, — огорчился матрос, — не привык я еще. Беда… — Он усмехнулся, кивнул на свою культяпку и протянул кисет моему брату: — Ну-ка, сверни, друг.
И Ленька свернул.
Матрос глубоко затянулся толстой самокруткой и начал:
— Такая, значит, история, хлопчики. Жил да был вот на этом самом Черном море один моряк. Колей Непряхиным звали. Матросом он был. Ясно?
Мы кивнули: ясно, мол.
— Так вот, — продолжал матрос. — Ходил этот Коля Непряхин по белу свету на своем лайнере, и казалось ему, что он уже старый волк, хотя лет ему было всего-то… — Матрос чуть приподнял ладонь над травой, как бы показывая, каким был старый морской волк Коля Непряхин до войны. — Для вас он, конечно, дядя, — матрос посмотрел на меня и на Вовку, — а вот для тебя, пожалуй, корешом мог быть, — сказал он Леньке. — Но не в этом дело, хлопчики. Посмотрите-ка вон туда… — Матрос привстал и протянул руку в сторону порта. — Видите, вон у второго причала возле покалеченного элеватора посудина дымит. Видите?
Мы привстали и вытянули шеи в сторону порта.
— Это который с белой ватерлинией? — спросил Ленька.
— Точно, — одобрительно заметил матрос. — Именно с белой ватерлинией. Посуда типа «Либерти». Что такое «либерти», знаешь?
Ленька смущенно пожал плечами: не знаю.
— «Либерти» по-английски — «свобода», — объяснил матрос Леньке и добавил: — Ты, брат, если метишь в капитаны, английский должен назубок знать. Так вот… — Матрос еще раз затянулся самокруткой, выпустил две белые струйки дыма через нос и продолжал: — Ходил, значит, этот самый Коля по свету на своем «Либертосе» и, конечно, думал капитаном стать и все такое прочее… Ясно?
— Ясно, — сказал Ленька.
— А теперь скажи мне, видел ты где-нибудь безлапого капитана? — спросил матрос у моего брата и невесело тряхнул пустым рукавом бушлата.
