Павел Цупко - Над просторами северных морей
Румяный Киселев согласно кивнул, но, увидев, что все заулыбались, спохватился, предупредил:
— Можно любой, но только по программе училища.
— Факт! По программе. Скажите, что такое „эрликон“?
Сержант сморщил лоб, поправил на голове шлемофон.
— Да вы не огорчайтесь. Мы ведь до войны тоже не знали, пришлось знакомиться в бою. Запомните на будущее: „эрликон“ — это такая проклятая немецкая зенитная пушечка. Калибр ее невелик, всего двадцать миллиметров, но ужасно говорлива! Каждую секунду плюет по пять снарядов. Снаряды тоже невелики — вот как большой палец у нашего инженера. Но такой снарядик, если ненароком попадет в вашу машину, развернет в ней дыру диаметром до полуметра.
— Подумаешь, размеры! — попытался взять реванш Киселев. — Наша ШВАК посильнее! Снаряд ее делает метровую дырищу.
— Не перечу! Только в прошлом году на наших „пешках“ стояли не ШВАКи, а ШКАСы — пулеметы замечательные! Скорострельность — самая высокая в мире: триста выстрелов в секунду! Я не ошибся, Сергей Митрофанович? — Штурман обернулся к стоящему рядом с ним небольшого роста старшему политруку, одетому в шинель. Усенко знает политработника: это комиссар второй эскадрильи Хоменок.
— Точно! — подтвердил тот. — Тысяча восемьсот выстрелов в минуту — сплошная струя пуль, можно резать!
— Можно! — согласился Родин. — Жаль, калибр маловат, не то что броню, блоки цилиндров не пробивают. Эх, если б у нас тогда были ШВАКи, мы б при знакомстве с „эрликонами“ в Смоленске наворочали б!
— В прошлом году в Смоленске? — живо переспросил Киселев. — А в Смоленске в июле прошлого года уже были немцы! Ага? — Сержант победно смотрит вокруг. — Как вы там оказались?
— Оказался, Петя. Да не один, а на пару с твоим любимым командиром товарищем Кузиным. Я не ошибаюсь, товарищ старший политрук? Когда начались налеты на Москву?
— Двадцать второго июля. Я запомнил, в тот день был в политуправлении. Бомбардировала Москву не фронтовая авиация, а специальная эскадра, которую Гитлер перебросил из Германии на Восточный фронт. Только к Москве прорвалось их немного.
— Вот-вот! Нам тогда приказали найти, откуда летают эти стервятники. Полетели экипажи Щербакова, Григорьева, Челышева, Устименко и наш, то есть Кузина. Кузин тогда был старшим лейтенантом, командовал звеном, и все называли его не Георгием Ивановичем, как сейчас, когда стал комэском, а… товарищ капитан, пожалуйста, отвернитесь! — просит Родин Кузина. Тот стоит тут же, слушает, хохочет со всеми. — Поймите мое положение: смущаюсь, и вдохновение пропадает. Я ж должен вас называть как тогда! А комиссар может это посчитать за панибратство — пятно на эскадрилью!
— Давай, давай! — посмеивается Георгий Иванович. — Заливай, а то в моряки не возьмут. Не слышал разве? Новый приказ вышел: отбирать в моряки только тех, кто умеет не меньше восьми часов кряду, как они говорят, балаган разводить!
— Разводят всякую живность, Георгий Иванович, а моряки баланду травят.
— Во-во! Оно самое! Так ты, Василий Григорьевич, того, потренируйся! Авось проскочишь, клеш носить будешь!
— Есть, товарищ капитан, проскочить в клеш, — шутливо выпрямился штурман. — Но разрешите продолжать? Одним словом, товарищ Киселев, полетели мы с Жорой на разведку. Посмотрели в одном подозрительном месте, во втором, облетели почти весь западный район. Нашли, конечно, кое-что, но не то, что нужно. А время на исходе, пора возвращаться. Перед нами Смоленск. ПВО у фрицев там, знали, злющая, до шести тысяч метров по высоте лупят зенитки. Как подойти? Предлагаю командиру: „Жора! Давай заберемся повыше, сфотографируем — документ будет“. А он в ответ: „Зачем время терять на набор высоты? Нас обед ждет. И потом, — говорит командир, — что ты с восьми тысяч разглядишь? Реку? Город? Так нам не география нужна, а самолеты считать“. Говорю: „Они ж на снимках будут, посчитаем на земле“. — „Нет, — возразил Жора. — Такой вариант не годится. А если снимки не получатся? С чем прилетим? Кто поверит? Еще под трибунал… Придумай что-нибудь стоящее!“
Штурман так образно передавал разговор в экипаже, что окружающие смеялись не сдерживаясь. А тот, не меняя голос, с увлечением продолжал:
— „Давай, — говорю, — проползем по крышам. У них пулеметы паршивые, не попадут, проскочим и не только самолеты, мы погоны у фрицев разглядим“. — „Можно! — соглашается Жора. — Но мне не цвет петлиц, а самолеты нужны, понимаешь? Как считать на большой скорости?“ — „Резонно! — отвечаю. — Тогда потопали на трех тысячах метров, все разглядим, сфотографируем. Немцы разрешат, им не до нас: обедают! Едва ли бросят обед из-за одного советского самолета!“ — „А что? — оживился Жора. — Идея!“ И пошли мы, брат Петя, в Смоленск на… четырехстах метрах! Высота — с винтовки не промажешь, но летим. Выходим на аэродром, смотрю: кругом „юнкерсы“, а за ними „хейнкели“ по два мотора, по четыре. Одни замаскированы, другие стоят открыто, только прилетели, возле них фигурки копошатся, кверху головы поднимают, нас, стало быть, разглядывают, ручками машут. Они! Я включил аэрофотоаппарат. Летим прямо над серединой летного поля. Жду: сейчас увидят красные звезды и тюкнут, начнется варфоломеевская ночь среди бела дня! Не стреляют! У ВПП с флажком в руках немчонок стоит, приглашает садиться. А у меня от страха колени трясутся, зуб на зуб от вибрации не попадает. Думаю: „Уже прицелились, вот сейчас… сейчас врежут! Поминай, родная, меня, как звали твоего любимого сыночка, Василия Григорьевича!“ И молюсь этому, как его… во-во! Аллаху, прошу: „Пронеси! Жив буду, свечку поставлю самую дорогую!“
— О! Врет! — хохочет Кузин. — Ты ж орал благим матом, чуть телефоны не сгорели: „Смотри, что у них справа! Слева!“
— То я с перепугу, чтобы не так страшно было! В общем, пролетели бы, Петя, благополучно, ни одного выстрела! Думаю: „Видно, и впрямь у фрицев обед вкусный, жрут, сволочи, не могут оторваться. Что удивляться? Добра было много, награбили…“ Успокоился я и даю курс домой. А Жора вдруг закладывает вираж а обратную сторону. „Куда ты?“ — кричу. А он: „Не рассмотрел, что у них на обед подали: курей или гусей?“
Хохочут летчики, хохочут техники, младшие авиаспециалисты — все, кто собрался вокруг рассказчика.
— Я кричу: „Пропади пропадом те куры-гуси! Уноси ноги! Собьют, не доставим и того, что обнаружили!“ Но Жора не слушает, заходит на аэродром, как на посадку, даже шасси выпустил. Немчонок, что у ВПП, сразу руку под козырек…
— Шасси ты же сам предложил! А потом бомбы шарахнул по самолетным стоянкам! Они и начали из этих „эрликонов“! Трассы со всех сторон, будто сеть накинули. Ну, мы из пулеметов.
— Расскажи лучше, на чем домой вернулись. От тех „эрликонов“ в крыльях дыры были такие, что человек пролезал головой. „Пешка“ стала как решето!
— Что „пешка“? Долетела. Только Алексей Иванович отказался ее ремонтировать, списал на запчасти.
Алексей Иванович — это Лысенко, инженер эскадрильи, самый пожилой из присутствующих, многим годится в отцы — посмеивается. Всегда невозмутимый, услышав неточность, запротестовал:
— Нет, нет! На какие запчасти, когда на вашем самолете, товарищ командир, живого места не было? Мы все поражались: как только долетели? Как живы остались? Радиста лишь царапнуло.
Смех пропал: юмор рассказчика не мог скрыть трагизма отчаянного положения, в котором оказались храбрые разведчики. Окружающие с уважением поглядывали на Кузина и Родина.
— Так вы разведданные привезли? — спросил Киселев.
— В том и дело, что привезли… Сам командующий ВВС Западного фронта генерал Мичугин прислал благодарность!
— А потом? — не унимался сержант. — Потом вы ударили?
— Это уже следующая серия. Пусть адъютант расскажет.
Адъютант эскадрильи старший лейтенант Лопатин отмахнулся. На его лице, как и у Усенко, рубцы ожогов — они летали тогда в одном экипаже и вместе горели в тот августовский день прошлого года. С тех пор кожа лица у Лопатина осталась ноздреватой и багрово-красной, при смехе темнела от прилива крови. В авиаполку к этому привыкли, не замечали, чему Макар Давыдович немало способствовал своим общительным характером и острословием. Знали также, что о своих подвигах адъютант рассказывать не любил.
— Мы ж должны учиться у вас, фронтовиков, — уговаривал Лопатина Киселев, — изучать боевой опыт, как того требует товарищ комиссар Михайлов.
— Вот придет командир полка, — напомнил тот, — спросит, как вы, товарищ сержант, настраиваетесь на боевой вылет!
— Настроены по-боевому, товарищ старший лейтенант! Готовы гнилой фашистской нечисти загнать пулю в лоб.
От слов молодого летчика повеяло бравадой, и адъютант нахмурился, как видно, хотел одернуть его, но пощадил и только пристально посмотрел.
— Я могу дать вам справку, товарищ Киселев, — вмешался в разговор начальник штаба полка майор Тихонов. — В боевой истории полка есть запись, что 26 июля 1941 года 13-й авиаполк прорвал усиленную ПВО Смоленска и тремя эскадрильями нанес удар по его аэродрому, в результате которого было уничтожено и повреждено до двух десятков бомбардировщиков и ангар. Между прочим, тот ангар уничтожил экипаж Усенко — Лопатин. Вот так-то, молодой человек! Понятно?
