Игорь Шелест - Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла.
Увеличивая скорость, самолёт устремился к бирюзовой полосе, чёткой бровкой пролегавшей над белесой непроглядной мутью горизонта. «Так… достаточно!» — сказал он себе, взглянув на стрелку указателя скорости, и тронул ручку на себя, отклоняя этим руль высоты. Самолёт вскинул нос, взвился горкой, бирюзовая полоса провалилась вниз, перед стеклом возникла тёмная синь неба в зените. И тогда Сергей решительно двинул ручку управления рулём высоты вперёд. И тут же потерял опору под собой. Ремни вдавились в плечи, дух перехватило от этой всегда неприятной отрицательной перегрузки. Проваливаясь, проседая, самолёт все больше опускал нос, будто вздумал бодаться. Сергей тиснул кнопку передатчика, что была у него под большим пальцем на РУДе, и крикнул Евграфу: «Режим!» — сам двинул правой рукой ручку управления энергично влево…
Мгновенно, опережая мысль, самолёт ухнул в крен, а дальше, будто подхваченный чудовищными силами, разбуженными в нём, завертелся так быстро вокруг продольной оси, что, как Сергей ни готовился к этому, все же в первую секунду оцепенел… Взвилась по спирали земля в погоне за небом; оно, шмыгнув от неё, пыталось ускользнуть; и тут же, будто в обнимку, они завертелись в яростном вихре, размылись в глазах Сергея в общий серый фон… И солнце, крутясь с ними, кое-как успевало бросить блик на приборные стекла… Фить!.. Фить!!! Фить!.. — взвизгивали в такт оборотам крылья. «Все рули нейтрально!» — сказал себе Сергей. Самолёт, однако, продолжал все так же вращаться. Тут Сергей заметил, что упирается ногами крепко в педали руля направления. «А Казаков-то был прав!» — педали так и стремились уйти от нейтрали — то одна, то другая. Не сразу он решился ослабить упор ног и всё же усилием воли заставил себя это сделать… Отпустил педали, едва держа ноги на них… И ахнул от какого-то страшного кульбита, который самолёт, крутясь, сделал. За ним последовали ещё яростней второй, третий!.. Сергей вцепился судорожно в рычаг газа, в ручку управления, чтоб не сорвало рук резкими отрицательными перегрузками. А машина, крутясь, творила нечто невообразимое!.. Дикие взбрыки-кульбиты следовали один за другим… Взбрык-кульбит! Взбрык-кульбит!.. Все резче, яростней!.. Шестой, седьмой… До боли врезались в плечи ремни. В глазах потемнело… Представилось, будто его самого раскручивают за ноги, чтобы хватить о стену!.. «Педали нейтрально!» — крикнул он себе и упёрся в них что было силы. И, к великой радости, почувствовал, что удаётся их осилить. Взбрыки-кульбиты стали послабее, но машина все ещё вращалась. А он теперь уже держал педали у нейтрали намертво. И перегрузки, которые только что готовы были вышвырнуть его сквозь стекло фонаря, если бы не держали ремни, вдруг ослабли. «Но что это с глазами?! Перед ними вращается какой-то красный лоскут…»
— Ого!.. Как ты?.. Что у тебя?.. — спросил встревожено Евграф.
Сергей успел перевести двигатель на «холостой ход», но двигатель, не выдержав таких кульбитов, заглох. Самолёт тормозился, это Сергей чувствовал телом. Лоскут перед глазами вращался все медленней и стал тускнеть — из красного превратился в бурый, потом и вовсе приобрёл серый цвет. Сергей ответил:
— Теперь уже легче!
— Ох, друг, видно, тебе и досталось!
Вращение перед глазами прекратилось. «Серый лоскут, — сообразил Сергей, — земля, светлый тон — небо». Догадка помогла ему кое-как выровнять машину. Но двигатель не тянул, а глаза воспринимали лишь два тона, как в тумане.
— Евграф, я почти ничего не вижу… В каком я положении?
— Спокойно, Серж, я рядом! У тебя небольшой левый крен. (Сергей чуть тронул ручку вправо.) — Стоп, хорошо, — сказал Евграф, — чуть обратно… Так, держи так. Я буду подсказывать, действуй спокойно… Дай уголок побольше, прибавь скоростенки…
— Двигатель «завис», не принимает…
— Вижу по выхлопу… Давай увеличим уголок… довольно… так… держи так… На ощупь сможешь запустить двигатель?
— Пробую. Какая у нас высота?
— Около пяти тысяч. Действуй спокойно.
Сергей нажал левой рукой тумблер запуска, отсчитал нужное количество секунд, перекинул тумблер.. Турбина зафырчала.
— Пошёл двигатель, пошёл! — возвестил Евграф, следя за выхлопом самолёта.
— Чувствую, хоть и по-прежнему перед глазами сероватая муть. Какая высота?
— Четыре тысячи. Мы от своей точки в тридцати километрах… Прибери левый крен… так… порядок!
Сергей открыл стекло гермошлема и вскрикнул:
— График, я вижу!
— Ну молодчина, ты — молодчина!
— Кой черт!.. Одурел совсем, не понял, что запотело стекло гермошлема.
— Аэродром видишь?
— Вижу, вижу!
— На борту все нормально? Сядешь?
— Факт, сяду!
Все же, пока Сергей, снижаясь, делал большой круг, Евграф держался неподалёку от него. Сергею разрешили посадку. Идя правее, Евграф тоже спустился, наблюдая, как самолёт Сергея планирует к началу посадочной полосы, как затем колеса чиркнули с лёгким дымком о бетон, и самолёт покатился, плавно тормозясь. На радостях Евграф завернул крутую восходящую спираль, пушечно громыхнув над стартом форсажем двигателей своего «киносъёмщика»… Да и как было не порадоваться — теперь Сергей дома!
Подруливая к стоянке, Стремнин заметил столпившихся людей. Отбрасывая с плеч ремни, он ощутил боль в пояснице, в плечах. Люди кинулись к самолёту. «Ба, и начлет здесь, и „Киса“, конечно, рядом!»
Выбираясь из кабины, Сергей заметил, что механик, стоявший у стремянки, как-то странно на него смотрит, словно бы не узнает.
— Ого-го, Серёга! — закричал подскочивший откуда ни возьмись Хасан. — У тебя глаза как у кролика!.. И лицо опухло… Первый раз вижу, чтоб лётчика так отделал самолёт!
И все, обступая Сергея, смотрели с изумлением, с болезненным сочувствием. Начлет хотел было обнять Сергея, но, увидев, как тот скривился от боли, опустил руки. «Вот так „круть-верть“! — проговорил он с сердцем. И добавил: — Объявляю тебе, Серёжа, благодарность!.. И Евграфу тоже… Слышали, как он помогал тебе в отчаянный момент!»
— Да, молодцы-удальцы, — с улыбочкой выступил Ножницын, — всласть наговорились открытым текстом…
Начлет, однако, так глянул на него, что улыбочка мгновенно погасла.
— Поехали ко мне, — сказал начлет, — расскажете, пока свежо в памяти, как там у вас всё было… А потом, Сергей Афанасьевич, покажешься врачу: похоже, придётся тебе отдохнуть несколько дней… Эк отделала она тебя, «омеговская» двадцать первая!.. И, уже садясь в машину, распорядился: — Товарищи механики! Самолёт обшарить, осмотреть до последней заклёпки, чтоб никакая деформация не укрылась!.. Прибористы! Поосторожней с записями КЗА[5] — эксперимент уникальный!.. Поехали.
Глава шестая
Заполнив полётный лист, Сергей повернулся к окну. На серебристых округлостях самолётов отражались красноватые блики. От колёс, от стоек шасси протянулись в поле длиннющие тени. На приангарной площадке, где обычно то и дело шмыгают люди, было пустынно. Он взглянул на часы — без четверти семь!.. Надо бы позвонить матери. Как-то она там?..
Сергей обрадовался, услышав её голос:
— Да, сын, я сегодня в спектакле не занята.
— И никуда не уходишь?
— Хотела побыть дома.
— А дядя Миша не собирался быть?
— Он что-то прихварывает… Да ты, сын… уж не вздумал ли навестить меня?
— Да, мам, так захотелось!
— Боже праведный! А говорят, дети нынче пошли не те! Приезжай, буду ждать тебя… Не обмани только, как в прошлый раз.
— Прости, мам, так получилось… А что с дядей Мишей?
— Давление… Он, кстати, интересовался тобой.
— Ты знаешь, я ему бесконечно благодарен.
— Ну приезжай, будем пить чай.
Переодеваясь, Сергей поглядывал на себя в зеркало. «Да-с, морденция!.. Будто с перепою, да ещё и после драки… То-то мамочка ахнет!.. Врать что-то придётся… Ладно, не узрела бы кровоподтёков от ремней!»
Последнее время Сергей частенько думал о матери, звонил, обещал приехать, да все как-то мешали дела. А нынче вот сидеть бы с этакой-то физиономией дома, не показываясь на люди, а ведь нет: потянуло вдруг к мамочке!
«Покуда мать есть, все мы — дети!» — подумал он, вглядываясь в гладь набегающего шоссе, видя и не видя прошмыгивающие встречные автомобили. «И чуть что нас ошарашит — тянемся к ней ручонками!.. Странно, не правда ли, товарищ лётчик-испытатель первого класса?.. Хорошенькая авантюристка подхватила тебя на крючок — и ты каждый день бегал к ней в больницу!.. А тут самая чуткая, самая бескорыстно любящая женщина — мать, и ты три недели не мог выкроить для неё часок?!» — «Я — что, я — как все!..» — «Хотя своей матери ты должен был бы каждое утро и каждый вечер коленопреклоненно целовать руки!»
Антонина Алексеевна Стремнина — народная артистка республики, солистка оперы, рано овдовев, сумела одна вырастить и воспитать сына. И надо отдать ей должное: при всей своей занятости в театре и ежедневной кропотливой работе сумела воспитать в сыне чувство ответственности, самым серьёзным образом внушая с малых лет мысль, что он единственный в доме мужчина — её опора, её защитник, — и от того, как он станет ей помогать, будет зависеть и её здоровье, и её настроение, и даже её успех в театре, и эта установка на самостоятельность более всего способствовала раннему формированию в нём добросовестности в любой работе и самодисциплины.
