Елена Ржевская - Особое задание. Повесть о разведчиках
— Верно, что солдаты подписали Гитлеру присягу не сойти с места под Ржевом?
Пленный поспешно стянул с головы мешавший ему слышать ватный капюшон, вытянул вперёд шею, отчеканил гулко:
— Так точно.
— А ты приведи-ка текст присяги.
Видно было, что фельдфебеля успели уже допросить об этом в дивизии, не задумываясь, он начал:
— Я клянусь моему фюреру, что не сойду...
— Не тараторь,— оборвал его командующий и пояснил: — ты давай медленно, лянгзам.
— Я клянусь моему фюреру, что шагу не сойду с места и буду стоять насмерть на моём посту у Ржева,— старательно проскандировал пленный.
— Покладистый, —коротко рассмеялся Пётр Ильич.— Это они после Сталинграда увяли.
Всматриваясь фельдфебелю в лицо, командующий спросил с деланной наивностью:
— А зачем фюреру нужен Ржев?
Гитлеровец ответил тихо:
— Фюрер обратился по радио к солдатам у Ржева. Он сказал нам, если мы сдадим Ржев, мы откроем русским дорогу на Германию.
Хитро подмигнув присутствующим, отчего лицо его стало простым, веселым: — «Слыхали, каково им Ржев отдавать?», позабыв про гитлеровца, командующий, насвистывая, молодо зашагал по блиндажу.
* * *
Колючий ветер дует с той стороны, где мёртвая под снежным грузом река петляет и пропадает с глаз, сливаясь с белой равниной. Исчезают контуры реки, едва обозначенные торчащими из снега чёрными палками берегового ольховника. В гой стороне Волга делает крутой поворот и уходит на позиции русских войск, а здесь восточный берег реки изрыт — линия обороны немцев.
Ползи, капитан Дубяга, ползи, не отставай. Что это оба бойца разведроты обгоняют тебя? Смотри, они легли под проволоку, режут её. Ну и ловкие, ну и черти, это они для тебя открывают проход. Тихо, Жора, тихо. Замри. Фашисты накрыли нас миномётами... Сколько это длится тишина? Минуту или больше? Страшно поднять голову, выдать врагу своё присутствие. А ребята, оказывается, уже ползут дальше. Значит, обошлось.
Нижний ряд колючей проволоки перерезан. Дубяга ложится на спину, придерживает рукой в рукавице второй ряд над собой и, упираясь, что есть силы, пятками в снег, толчками проползает на спине под проволокой, переваливается на живот и опять ползёт в ложбине, которую в нетронутом рыхлом снеге прокладывает своим телом ползущий впереди разведчик.
Уже перед обоими разведчиками вырастает снежный вал, они притаились, выслеживая немецкого часового. Дубяга подползает к ним. «Курить хочется, мочи нет»,— показывает ему жестом разведчик. «Отчаянные ребята, не забуду их...» «Вот он, твой фашист»,— подтолкнули Дубягу. В тусклом свете утра проплыла над снежным валом каска, остановилась и поплыла назад.
Сиять гитлеровца руки чешутся,— редкая удача так вплотную подойти. В двух шагах от «языка», а придётся возвращаться ни с чем. Приказ разведчикам: провести капитана к немецкой обороне и без шума вернуться назад.
Часовой от часового стоит далеко, — здесь самое разреженное место в немецкой обороне: впереди расстилается незамерзающее болото, и русского наступления на этом отрезке ждать не приходится.
Каска плывёт сюда. Остались секунды. Сердце гулко и часто стучит, беспокойно отдаёт в виске, то и дело набегает слюна во рту. Вот каска остановилась, постояла, помедлила и повернула назад. Разведчики быстро подсаживают Дуб ягу, он переваливается через снежный вал, сползает в снег, прыгает через траншею и распластывается в снегу. Он лежит долго, мучительно долго, силясь сообразить, в каком направлении движется сейчас гитлеровец. С трудом в разгорячённую голову приходит догадка, что часовому с его поста он не виден, и тогда он принимается ползти. Ползёт неистово, ожесточённо, прочь от передовой. Вокруг голо, никаких строений, земля изрыта траншеями, ходами сообщений. Он перебирается на четвереньках и снова ползёт...
Невозможно сообразить, далеко ли отполз он. Наверное, далеко. Лёжа в снегу, перекатываясь с бока на бок, он срывал с себя маскировочный халат, поспешно заталкивал его глубоко в снег. Встал — и пошёл пошатываясь.
Очень трудно было итти в рост. Он машинально считал шаги, раз, два, три...
— Хальт!
Резкий окрик разорвал тишину. Дубяга вздрогнул, замер.
— Руки вверх?
Наставив на него автомат, фашист, пятясь, выходил из засады. Медленно поползли вверх тяжёлые кулаки Дубяги.
Сейчас, когда время до наступления исчисляется уже не сутками, а часами, каждые новые дополнительные данные о противнике чрезвычайно важны.
Подполковник Ярунин допрашивает пленного летчика. Он выбросился на парашюте из загоревшегося в воздушном бою самолёта, приземлился в тылу дивизии, и колхозницы, работавшие на ремонте дорог, притащили его в штаб.
Фашист исподлобья глядит на подполковника, голова его втянута в плечи.
Ярунин просматривает изъятые у пленного бумаги: документов у пленного нет,— их отнимают у лётного состава перед вылетом,— несколько оккупационных марок и неотправленное письмо.
В письме своей невесте, «мит Грус унд Кус фон вайтен Остен» [1], гитлеровец сообщал, что высылает последние фотоснимки.
В шинели, в сапогах с широкими голенищами, стоит он, сомкнув каблуки, носки врозь, и подписано: «Денке ан дих» — «Думаю о тебе».
А на другом снимке — на снегу, без шапки, в распахнутом ватнике стоит старик с осанистой тяжёлой бородой, затравленно и враждебно смотрят его глаза. Подписано: «Руссише Типе».
Отложив письмо и фотографии, Ярунин разглядывает пленного. Как ни печально развивались для него в последний час события, с лица фашиста не успела сойти наглость. Видно, до дальних аэродромов, где сытно кормят и щедро наделяют железными крестами, еще не докатилась волна тревоги, рождённая под Сталинградом.
Корысть погнала их на Восток,— жадная корысть грабителей, исступлённость убийц.
Тупое, сластолюбивое лицо бюргерского сынка. Вот кто хотел управлять нами... Фашист под пристальным взглядом Ярунина опускает, прячет глаза.
* * *
Ночь перед наступлением, она вытравит равнодушные мысли, переворошит сокровенное.
Всплыла в памяти пограничная застава, где провёл он много лет на страже родных границ.
Если бы дожила до этих дней его жена Аня, верный товарищ, прошедший с ним вместе всю жизнь! Час возмездия над врагом уже свершился под Сталинградом, теперь пробьёт этот час у Ржева. Мучительно было сознавать, что он никогда больше не увидит Аню. Боль о родном человеке, который не разделит нашего торжества, острее в такую ночь.
Хлопнула дверь блиндажа.
— Входи,— очнувшись, проговорил Ярунин,— кто там?
Он с трудом вгляделся с яркого света в темноту, поспешно придавил окурок и встал.
— Пожалуйста.
— Не спишь?
Не снимая накинутую на плечи шубу, командующий машинально погрел пальцы у остывшей трубы.
— Так не спишь? — переспросил он без нужды.
— А вы? — Ярунин взглянул на часы, подошёл к нему,— осталось четыре часа.
Командующий положил Ярунину руку на плечо.
— Какое там спать,— тихо сказал он.— Звонил Главком. Только сейчас. Сказал: будем освобождать Ржев. Я ответил: товарищ Главнокомандующий, сегодня, третьего марта тысяча девятьсот сорок третьего года, гитлеровские захватчики будут выбиты из Ржева. К исходу дня доложу Вам о выполнении приказа. Он сказал: «Жду», и пожелал военного счастья.
У Ярунина просветлело лицо и густо высыпали под глазами лучики. Командующий не заметил, как шуба сползла с плеч на пол, он сказал задумчиво:
— Понимаешь, брат, какая ответственность.
Ярунин вышел проводить его. Молоденький ясный месяц всплывал над макушками сосен; светло было в лесу; от недостроенных блиндажей пахло свежими стружками; невдалеке залегла передовая.
Вдруг, прорезая тишину, разнёсся по снежной равнине женский голос. Усиленный рупором, он призывал немецких солдат сдаваться в плен, от имени командования гарантировал пленным сохранение жизни.
