Андрей Волос - Хазарат
Еще через день в бою под Гандамаком были уничтожены последние крохи того, что прежде составляло британскую армию.
До Джелалабада добрался только раненый доктор Брайдон — последний и единственный из пятнадцати поскакавших за помощью кавалеристов.
И вообще последний и единственный.
Почти сорок лет спустя его возвращение стало сюжетом для картины художницы леди Батлер «Остатки армии». Выполненное маслом в серо-коричневых тонах, полотно хранится в лондонской галерее «Тейт».
Холст являет зрителю явно изнемогающего человека, сидящего на такой же измученной лошади. Голова оставшегося в живых закинута назад, он едва не падает и, похоже, вот-вот потеряет сознание. Упрямо и жалко переступая копытами по песку, камням и клочьям жесткой колючки, по-собачьи высунув черный от жажды язык, лошадь из последних сил бредет по пустынной, обрамленной невысокими горами местности.
Но кажется, что она шагает не по земле — пусть дикой, пусть уродливой и страшной, — а по зыбкому краю какого-то ужасающего вихря, зашвырнувшего ее далеко-далеко от того места, где она имела неосторожность к нему приблизиться; по самой кромке какого-то дикого водоворота, который вот-вот слизнет ее, как слизнул всех прочих: закружит — и поглотит в непроглядной черной глубине.
На самом деле доктор Брайдон прискакал в Джелалабад на пони, которого ему отдал умирающий сослуживец. Доктор и сам тяжко страдал от рубленой раны черепа, нанесенной афганской саблей. Однако, чтобы как-то остановить кровотечение и не допустить переохлаждения раны, догадался набить свою шляпу изорванными в клочья страницами «Blackwood’s Edinburgh Magazine» — английского ежемесячного журнала, сыгравшего значительную роль в развитии литературы Великобритании в эпоху романтизма…
Что касается пони, то он был ранен в пах и, довезя доктора до города, пал мертвым прямо на улице.
Блеск, который увидел Розочкин при истечении последней секунды той мнившейся ему благости, что еще осеняла затерянную в горах долину, был отражением солнечного луча от голого металла видавшей виды патронной коробки, некстати передвинутой вторым номером пулеметного расчета.
Его нервное движение раскрыло засаду. И пусть это случилось на самом исходе последней секунды тишины и покоя (ибо уже следующая секунда превратила благостную долину в ад, а засада раскрылась сама собой, как раскрывается простое и действенное устройство мышеловки, когда она прищелкивает несчастную мышь), но, как бы удачно ни сложилось дело в целом, позже, когда обстоятельства позволили бы обратиться к вопросам дисциплины, совершенно напрасное и ошибочное действие второго номера не могло не повести за собой взыскания: Саид Пашколь требовал от своих солдат максимальной собранности, тем более в последние секунды перед атакой.
Его самого наставляли в учебном лагере близ границы с Пакистаном. Инструкторов хватало, был и начальник курсов, и серьезные люди, отвечавшие за безопасность. Но самым большим авторитетом у курсантов пользовался некий майор Даврани. Он появлялся далеко не каждый день и вел себя почти как посторонний — если не считать того, с каким почтением (а то и скрытой боязнью) обращались к нему различные начальники. Коротко говоря, увидев его, всякий бы понял, что этот высокий костистый человек если не руководит здесь всем вообще, то как минимум в соответствии со своим положением стоит чуть в стороне, внимательно наблюдая, как идет дело, чтобы при необходимости вмешаться и вернуть ему, делу, нужное направление.
Он просил называть себя майором. Однако поскольку всегда ходил в форме без погон, Саид Пашколь не знал, где и в каком звании он служит на самом деле. Почему-то ему казалось, что в большем.
Иногда после полевых учений майор Даврани расхаживал перед их строем. Саид полагал, что он хочет на только что практически изученных примерах растолковать курсантам стратегию войны.
Однако дело обстояло не совсем так.
Майор не говорил им этого, но сам с сожалением понимал, что стратегия этой войны (которая не вчера началась и не завтра придет к своему завершению), как ни мечи бисер, останется совершенно недоступной для всех этих простых парней — бывших пахарей и будущих полевых командиров.
Он расхаживал перед ними, присматриваясь и иногда недовольно хмыкая в черные усы.
Радовало, конечно, что к оружию они привыкли с детства. Как сингх немыслим без трех стальных предметов — гребенки, короткого меча и браслета, так пуштуна нельзя вообразить без ружья: мужчина без винтовки — не мужчина. Вчера каждый из них носил «лиэнфилд», принадлежавший некогда убитому или умершему от болезней «томми» (попадались еще времен первой англо-афганской войны: эти заряжались с дула едва ли не фунтом пороха и палили гранеными пулями). Ныне, кому повезло, взялся за АКМ китайского производства.
В этом, несомненно, состоял прогресс: одно поколение оружия сменилось другим.
Однако если говорить о стратегии, понимая под ней военную операцию как высшее проявление политической мысли, то с тех давних войн, когда афганские племена громили в ущельях английские батальоны, в их головах ничего не изменилось. В сущности, его курсанты — потомки тех инсургентов, что с волчьей злобой, хищностью, упрямством и изобретательностью рассеивали когда-то английские армии, — унаследовали крепкие боевые навыки своих предков.
Ясно представлялось, что пытаться внедрить в их простые крестьянские головы стратегию новой войны — дело безнадежное, с самого начала обреченное на провал.
Если бы он рассказал этим пахарям, что для победы им в первую очередь требуется принципиальное обновление материально-технической базы, то есть поставка совсем новых видов вооружения, появление которых в руках моджахедов будет для шурави неожиданным и неприятным сюрпризом, они лишь недоуменно переглянутся. Если он сообщит, что, дескать, стратегию войны на нынешнем этапе должно составлять решение именно этой задачи, неграмотные бедолаги искренне пригорюнятся: ну и впрямь, чем бы они могли помочь? Редкая птица из них долетала хотя бы до Кабула… а уж о тех дальних, сказочно богатых странах, где только и водится взыскуемое, они если и слышали, то наверняка так же, как слушают дети бабушкины сказки: жил да был не то в Америке, не то в Англии один добрый падишах…
Если бы он стал толковать насчет того, что тяжелое вооружение шурави в целом гораздо эффективней того, каким располагают ныне они сами, то его речи лишь навели бы на души будущих бойцов и командиров темную пелену уныния: при описанном положении им остается только помирать, пусть и с честью. Сердце каждого воина кипит радостью, когда он слышит слова, приписываемые красавице Малалай: «Если не погибнешь ты в Майванде, клянусь, позор не минует тебя, любимый!».[2] Все так, Майванд Майвандом, но ведь для успешного завершения очередной войны им не гибнуть надо, а оставаться в живых, чтобы громить и устрашать врага дальше, пока он не покинет территорию страны.
Да и вообще, размышлять о стратегии, задумывать операции, изучать военную науку, чтобы не совершать роковых ошибок, приводящих к гибели сотен, тысяч или даже десятков тысяч, — дело вовсе не простого солдата.
Но почва их душ уже была обильна увлажнена страданиями и ждала, чтобы в нее упали зерна его слов.
Поэтому он, в очередной раз вздохнув и оставив стратегию в стороне, возвращался к разбору тех военных хитростей, что приходят на ум и используются уже в ходе самой конкретной операции или кампании.
— Вы должны беспрестанно пытаться встать на место своего врага, — несколько угрюмо говорил майор Даврани, посматривая то на правый, то на левый фланг строя. — Учитесь смотреть на позицию его глазами. Когда это вам удастся, легко будет придумать то, что отвлечет внимание противника от ваших истинных намерений.
Завершив фразу, он встряхивал иссиня-черной шевелюрой и наклонял голову, глядя на них исподлобья, как будто не до конца им доверяя и желая убедиться, что они понимают его правильно.
— Что позволило шурави взять штурмом дворец Тадж-бек, потратив на все дело меньше часа? — Майор оглядывал строй, словно ожидая, что кто-нибудь продолжит вместо него. Все молчали. — Цитадель, которую охраняли многократно превышающие силы самых лучших солдат и офицеров? Которая благодаря этому считалась неприступной?
Поскольку никто не брался за развитие и окончание рассказа об упомянутой стратегеме, он продолжал сам:
— Во-первых, батальон шурави тоже делал вид, что охраняет дворец. А раз так, афганцы видели в советских солдатах братьев по оружию. Во-вторых, на протяжении нескольких дней и ночей их бронемашины непрестанно ревели — то прогревали двигатели, то занимались боевой подготовкой. Этот рев стал всем привычен. Никого не удивлял. Не вызывал подозрений. На него не обращали внимания, никто не видел в нем признак надвигающейся опасности. Поэтому когда машины шурави пошли на штурм, гвардейцы слишком поздно поняли их истинные намерения…
