Богдан Сушинский - До последнего солдата
— Уберите стекло, гауптман, — по-немецки посоветовал ему Беркут. — Останетесь без глаза.
— Что? — немец сначала удивленно вытянул шею, и только потом, столь же удивленно, пробормотал: — Простите?…
— Осколок стекла уберите. У нас нет окулиста, чтобы потом спасать ваш глаз.
— О, да, извините, господин… кажется, капитан, — человечность, какая-то житейская обыденность замечания русского офицера поразила и шокировала его. — Вы так свободно владеете германским? Из фольксдойч?
— Из диверсантов. С начала войны сражаюсь в вашем тылу, — сурово улыбнулся Беркут. Он умышленно сказал это, понимая, какое впечатление должно произвести его признание на «храбреца»-капитана.
— Из диверсантов? Понимаю-понимаю. Люди особой храбрости, ценю.
— Это ваша рота противостоит моим людям?
— Да, ротой командовал я.
— Вы лично повели солдат по ложбине на прорыв, но затем не смогли уйти?
— Так оно все и было.
— Рискованная операция. Наверное, вас интересует судьба остатков вашей роты?
— Если это возможно, господин капитан. — Немец уже в который раз безуспешно пытался вынуть дрожащими руками осколок стекла, но оно ему не поддавалось. Однако по тому, как дрожали его руки, Беркут понял: это не от страха. Это нервы. Обычная метка войны.
— В строю осталось около взвода, — объяснил ему Беркут. — Все откатились в долину. Я не атаковал их только потому, что не хочу терять своих солдат. Но если они вздумают сунуться…
— Понятно. Спасибо, господин капитан.
Старшине надоело наблюдать, как гауптман возится со своей стекляшкой. Бесцеремонно вырвав из рук немца очки, он одним движением вынул осколок, прочистил дужку полой своей шинели и вернул их офицеру.
— Что будет со мной, господин капитан? — спросил немец, несколько раз поблагодарив Кобзача. — Меня расстреляют?
— Естественно. Как вы понимаете, лагеря для военнопленных здесь не предусмотрели.
— Ах, да, вы — диверсант. Пленные для вас не существуют, — отрешенно проговорил гауптман, невидящим взглядом рассматривая оставшееся стекло на своих очках, которые все еще держал в руке.
— Вот именно. Выведу вас на ничейную полосу и там расстреляю. На виду у ваших солдат. Как считаете, это будет выглядеть достаточно почетно?
Гауптман угрюмо посмотрел на Беркута, на старшину, почему-то взглянул туда, где за изгибом ложбины лежали русские раненые… Двое из них были ранены легко. Они даже приподнялись и с интересом наблюдали за допросом. Но третий тяжело стонал и что-то выкрикивал в бреду.
«Почему Бодров медлит?! Нужно отправлять их в тыл», — перехватил Андрей взгляд немца.
Гауптман еще раз взглянул на Беркута и, низко опустив голову, умоляюще пробормотал:
— Не нужно перед солдатами. Это не честь, это позор. Я ведь не ранен. Я попал в плен нераненым, а это всегда позор.
— И я того же мнения. В плену вы оказались явно не лучшим образом.
— Скажите, ваш старшина владеет германским?
— Ни слова. В этом одно из его достоинств.
— Прекрасно. Тогда вот что… Мы оба — командиры рот. Ни моего, ни вашего командования здесь нет. Мы могли бы как-то договориться с вами. Я бы очень просил вас…
— Говорите проще, гауптман. Умоляете подарить вам жизнь?
— Нет, вы не так поняли меня. Не умоляю… как видите…
— Именно к этому я все и веду, — жал на психику немца Беркут. — Понимаю, что вы мудрый человек и конечно же попытаетесь спасти свою шкуру. Поэтому слушайте меня внимательно: вам вернут оружие, и через несколько минут вы, незамеченным, — об этом я позабочусь, — выползете из этого ущелья в долину и под нашими неметкими выстрелами доползете до своих. То есть героически вырветесь из окружения.
— Но, господин капитан…
— Успокойтесь, я не пытаюсь вас вербовать, не требую предавать Великую Германию. «Чудом спасшись», вы дадите своим солдатам два часа отдыха.
— Два часа, которые очень нужны вашим солдатам, чтобы укрепить позиции.
— Видите, как прекрасно мы понимаем друг друга. И еще… посты расставите так, чтобы охватить ту, левую, сторону плато. Видя ваших орлов, другие подразделения сюда не сунутся. Да и постовые получат приказ не пропускать. Кстати, ваш полк находится уже по ту сторону реки?
— Очевидно. Нас бросили в бой в то время, когда полк был на марше. Во втором эшелоне. Шел к переправе.
— Тем лучше. Через два, нет, лучше через два с половиной часа вы поведете своих солдат в атаку.
— Чтобы вы перебили их?! — возмутился гауптман так, словно он все еще мог диктовать свои условия.
— Зачем? Наоборот, во время этой атаки не падет ни один ваш боец. Вы очистите плато от троих моих убегающих бойцов, после чего сможете спокойно увести остатки роты к переправе, доложив, что, хотя и с большими потерями, но все же приказ выполнен: плато и коса очищены. Вполне возможно, что вас представят к награде.
— Но коса действительно будет очищена?…
— Пройдете еще метров сто от того места, где стоите сейчас. Ваши солдаты увидят реку и каменистую косу, на которой никто не стреляет и нет ни одного русского, поскольку они попросту исчезли. После этого вы уведете отсюда своих солдат с чувством исполненного долга.
Гауптман ошарашено смотрел на Беркута и молчал. То, что предлагал ему сейчас капитан, казалось совершенно невероятным.
— Должен признать, что вы предлагаете удивительный по коварству своего замысла план. По коварству… — зачем-то подчеркнул он.
— О нашей операции будем знать только я и вы.
— И все?
— Что «все»?
— Ну… Это все? — дрожащим голосом спросил гауптман, и Беркут понял, что тот не очень-то верит своему счастью. Заподозрил, что русский капитан попросту хочет пристрелить его, имитируя побег. Чтобы не отправлять в тыл.
— Вас не устраивает, что об этой операции будем знать только мы, два безвестных капитана? Хочется во что бы то ни стало впутать в банальную окопную историю еще и двух наших генералов? Нет, оба Генштаба?
— Но, видите ли…
— Война, господин гауптман, всегда творится капитанами.
— Кто бы мог предположить?! — даже у пленного начало прорезаться чувство юмора. — Рад слышать это признание.
— Генералы выступают в ней лишь в роли азартных игроков, маршалы — в роли крупье, а лейтенанты — в роли жетонов. Вот и получается, что рулетку войны крутим мы, ротные. И в этом вся ее прелесть.
Гауптман слушал Беркута, как обреченный — проповедника, невесть откуда появившегося и невесть что проповедующего.
— Интересная интерпретация войны, — признал он сдавленным голосом.
— Философствуем, понемногу. В перерывах между боями, конечно.
— Но я всего лишь хотел спросить, не выдвигаете ли вы каких-либо дополнительных условий.
— Каких еще дополнительных? Зачем?
— То есть вы уверены, что я сдержу свое слово?
— Хотите, чтобы я начал шантажировать вас? Уверять, что, в случае, если не сдержите своего слова, сообщу о вашем пленении, а затем о сговоре с русским офицером во время пребывания в плену?
— А почему я должен исключать такую возможность?
— Но я не стану прибегать ни к шантажу, ни к запугиванию. Мы — два офицера, двух уважающих себя армий. И мы так решили… Разве этого не достаточно?
— Вы не похожи на обычного советского офицера, — едва слышно проговорил гауптман. — Есть у вас нечто такое… бонапартистское.
— Только что мой лейтенант назвал меня Багратионом. Но и ему я тоже простил.
— А ведь, если разобраться, таким образом мы оба можем спасти в глазах и солдат, и командования свою честь, — пустился в рассуждения теперь уже гауптман, — я — свою, вы — свою. Причем сделать это самым благородным образом.
— Так, может, хватит обмениваться комплиментами? Солдаты нервничают. И мои, и ваши.
Германец оглянулся на гребень, за которым должны быть позиции его роты, но, так никого и не увидев, вновь обратил взор на Беркута. Андрею показалось, что он попросту боится испытывать свою удачу. Ему все еще кажется, что русский капитан разыгрывает какой-то фарс, и стоит ему двинуться в сторону гряды, как последует взрыв хохота.
Гауптману не раз приходилось видеть, как таким вот образом потешались над пленными красноармейцами, партизанами и местным населением солдаты зондеркоманд.
☺– У вас появились еще какие-то вопросы? — и впрямь ухмыльнулся Беркут.
Улыбка его была жесткой и властной. Гауптман даже позавидовал ему. Если то, что этот капитан с сорок первого сражается у них в тылу, верно, — а в это можно было поверить, поскольку говорит он с почти правильным берлинским произношением, — то стоит лишь удивляться, как это ему удалось сохранить такую выдержку и такую силу воли.
— Капитан, — растерянно развел гауптман руками. Очки с одним стеклом, которые он наконец надел, придавали рано сморщинившемуся лицу пленного довольно странное выражение, делая его похожим на нелепую новогоднюю маску. — Не нахожу слов, господин капитан… Вы слышали когда-нибудь об Отто Скорцени? О том, похитившем Бенито Муссолини? Ведь вы действовали в нашем тылу, а со Скорцени вы коллеги.
