Сергей Михеенков - В бой идут одни штрафники
— Нет, парень. В плечо. Но, похоже, тебя хорошо разворотило. Разрывная пуля.
— Пить хочу. Дай воды.
— Пить? Сейчас дам. У меня целых две фляжки. Чистейшая. Русская. С нейтральной полосы. Святой источник. — И возница поднес к губам Балька отпотевшую фляжку, из которой пахнуло такой свежестью и прохладой, что у того закружилась голова.
— Ты говоришь, разрывной? — напившись, переспросил он.
— Да. Видимо, снайпер. Но ты молодец. Держался. И даже вел огонь. Старик тобой восхищен. Тебя, видимо, представят к Железному кресту. Но главное — другое.
— Что?
— Ты поедешь на родину. Боже, как мне надоела эта проклятая Россия! Поход на Восток… И сдался он нам!..
— Здесь хорошая вода. Вкусная. Из самой земли.
— Да, здесь много родников. — И ездовой тоже приложился к фляжке.
— И земля хорошая.
— Да, — не сразу отозвался ездовой. — Пшеница растет тучная. Вон какая налилась! — И он указал кнутовищем куда-то в сторону, куда Бальк посмотреть не мог. Он лишь попытался приподнять голову, но боль пронзила тело.
Бальк мгновенно обессилел и закрыл глаза, ничуть не жалея о том, что так и не увидел пшеничного поля, на которое указывал ездовой. Достаточно того, что он чувствовал запах его, слышал стрекот кузнечиков и знал, что пуля не угодила в живот, иначе бы она там такое натворила, что лучше об этом не думать. Нет, думал он, превозмогая боль, Великая Германия еще не потеряла своего верного солдата по имени Арним Бальк. А этот пожилой тыловик просто усталый человек, который заскучал по семье, детям и своей фрау…
— Земля здесь и вправду хорошая, — снова подал голос ездовой и, словно вторя его мыслям, вздохнул: — Но и она, так же, как и родники, не наша.
Глава пятая
Ночью поступила команда на отход. Траншею быстро заняла гвардейская часть. Молодые здоровые, как на подбор, ребята несли пулеметы и противотанковые ружья. Тут же деловито устраивались в ячейках. Раскладывали снаряжение. Заносили в блиндажи ящики с гранатами и патронами. И по коротким возгласам, и по тому, как обживались в окопах, в одно мгновение будто срастаясь с ними, чувствовалось, что на передовой они не впервой.
Штрафники, покидая обжитые углы, с уважением и завистью посматривали на смену и поговаривали:
— Свежая часть.
— Эти подержатся.
— Автоматы-то, гляди вон, все новехонькие! А винтовок и не видать.
— У них, должно, и харч другой.
— Что, белый хлеб едят?
— Ну, белый не белый, а приварок гвардейский получают и наркомовские каждый день.
— Неужто каждый? За что ж такая милость?
— Положено. Гвардия.
— Ну-ну, посмотрим, как они тут…
— Где командир взвода? — послышалось из глубины траншеи. — Взводный где, братцы?
— Здесь взводный.
— Тише там! А ну не орать!
К Воронцову подошел лейтенант примерно его лет, подал руку и представился:
— Лейтенант Скворцов. Мне поручено принять у вас участок обороны.
— Принимай, лейтенант. — Воронцов закинул за спину свой ППШ. Сумку с запасными дисками и снайперскую винтовку бойцы уже унесли в обоз.
Они пошли по траншее. Воронцов вкратце рассказал о том, как ведет себя противник, чего стоит опасаться, на что обратить внимание, где немецкие минные поля, где свои, где расположены их пулеметы и куда они откочевывают в случае опасности или иной необходимости.
— У тебя, я вижу, станкач крупнокалиберный.
— ДШК. Сила! Только вчера получили со склада. Новенький. — За нейтральной полосой взлетела ракета, и глаза лейтенанта Скворцова блеснули.
— Я бы установил его под танком. Там мои ребята хороший окоп оборудовали. С боковой землянкой, как положено. «Максим» там у меня стоял.
— Ладно, подумаю, — снова деловито ответил гвардеец, что-то помечая в блокноте.
— И вот еще что. С той стороны снайпер бьет. Прячется, видимо, в развалинах водонапорной башни. Днем она хорошо видна. Расположена на нейтральной полосе, сразу за их колючкой. Пробирается он туда рано утром, еще затемно. Стреляет по флангам. Огонь ведет по всему, что движется. Разрывными пулями. Так что раненых нет. Но точно засечь мы его так и не смогли. У тебя пулемет мощный. На рассвете дай пару очередей по водокачке. Смахнешь его вместе с кирпичами.
— Ладно, подумаю.
Когда расставались, Воронцов протянул руку и спросил:
— Ты какое училище окончил? Не Подольское?
— Нет, Ташкентское пехотное, ускоренный выпуск. А ты подольский?
— Подольский. Выпуск сорок первого года.
— Так вас, говорят, всех… Там еще, под Москвой…
— Не всех. Как видишь, не всех.
— Ты тоже там был?
— Был. Мед-пиво пил… Ладно, Скворцов, желаю тебе и твоим гвардейцам удачи.
В это время из тыльного хода сообщения в сторону штабного блиндажа прошла группа офицеров. Два старших лейтенанта и капитан. Лицо одного показалось знакомым. Тот тоже оглянулся.
— Начальство? — кивнул им вслед Воронцов.
— Да. Ротный, комбат и начальник штаба батальона.
— Старший лейтенант, который впереди шел, ваш ротный?
— Да, гвардии старший лейтенант Крупенников.
— Он раньше не в Тридцать третьей воевал?
— Не знаю. Я в роту недавно прибыл.
Всю ночь рота шла ускоренным маршем. Кончался один проселок, они поворачивали на другой и шли, шли, шли. На восток, в тыл. Ни курить, ни разговаривать не разрешалось. Только гул стоптанных ботинок последнего срока годности по выбитой до пыльной мучки дороге. Время от времени бойцы прикладывались к фляжкам, делали по нескольку экономных глотков и торопливо прятали, чтобы не попросил сосед. Марш, тем более в тыл, — не окоп перед боем, где солдат не пожалеет для товарища последнего, тут о себе заботься сам. Сколько еще топать, неизвестно, а то, что ни у колодца, ни у реки их больше не остановят, — это точно. Погонят до места.
Миновали поле, втянулись в лес. Глаза, привыкшие к темноте, сразу ухватили длинные вереницы повозок, а в глубине на расчищенных полянах и глубоких просеках ряды танков со вздернутыми стволами орудий. Экипажи таскали срубленные березки, маскировали свои боевые машины. Стучали лопаты и ломы. Глубже в лесу ухали, с треском ломая сучья и подрост, падающие деревья. Что за части и что за подготовка, непонятно.
По лесу двигались около часа. Снова вышли на простор. Но и тут тоже везде шли земляные работы.
На опушке окапывался дивизион гвардейских минометов. Трехосные ЗиСы с зачехленными рамами пусковых установок один за другим заезжали по пологим аппарелям в глубокие копани и замирали там. Взревывали моторы, скрипели натужно тормоза, слышались команды и бестолковая брань, а то простое солдатское: «И-р-раз-два! Братцы, взяли!»
— Видал, сколько техники понагнали! — Нелюбин восхищенно оглядывался по сторонам. Взводный-2 догнал голову колонны, чтобы узнать у ротного, далеко ли еще идти. Но тот двигался где-то в середине колонны.
— Да, Кондратий Герасимович, скоро начнется…
— Вот только зачем тогда нас отводят?
— Маневр.
— Не знаю. Солодовников, я думаю, тоже не знает. Скоро рассвет, остановимся. Так что уже недолго.
— Только большое начальство будет знать, что да куда. А наше дело — двигай туда, куда приказано.
— Это да.
— Народу-то сколько! Эх, если ударит!..
— А ты что взвод бросил? Солодовников увидит, вспомнит тебе все твои грехи.
— Э, Сашок, мои грехи всегда при мне, — засмеялся Нелюбин. — Я что к тебе пришел. Радостью поделиться. Думал, потерпеть до утра, а сил нет. Сказать кому-то надо. А кто у меня в роте первый друг и боевой товарищ? Да Сашка Воронцов! — По всему было видно, что Нелюбин сильно возбужден, что его распирает какая-то радость.
— Тихо ты. Бойцы вон оглядываются.
— Авдей мой отыскался, — зашептал Кондратий Герасимович. — Авдей! Сын! Вчера вечером, когда вы с Иванком ушли, старшина письмо принес. От Авдея письмо!
— Жив-здоров?
— Воюет! Гвардии старший лейтенант! Командир взвода танков «Клим Ворошилов»! Я ж тебе говорил, что он у меня танкист! — Голос у Нелюбина дрожал от волнения.
— Как же он тебя разыскал?
— А так. Моя сестра, Сима, старшая, Авдеева тетка родная, в Москве живет. На фабрике конфетной работает. Еще девкой туда уехала. Справку из колхоза выхватила и — только юбка мотанулась! Комнату фабричную имеет. Замужем. Мужик ее тоже на фронте. И вот я ей, в мае еще, письмо отписал. А точно адреса не знал! Так, наобум лазаря: фабрика имени товарища Бабаева, Санкиной Серафиме Гавриловне… И что ты думаешь! Дошло! Отыскала моя солдатская весточка сестрицу мою родимую. Началась у нас переписка. А тут и Авдей ей письмо прислал. Тоже, видать, затосковал по родне. Нелюбичи-то под немцем. Некому больше писать. Переправила ему Сима мою полевую почту, и вот — письмо пришло! И, чует мое сердце, Авдей где-то тут рядом с нами. Может, там, в лесу его часть стоит.
