Анатолий Белинский - Дорогами войны. 1941-1945
– Приказываю: сесть или лечь каждому на том месте, кто где находится, и отдыхать. Ездовым укрепить дополнительно постромки, вытряхнуть из переметных сум до последнего зернышка овес и подкормить лошадей. Перекур запрещаю, чтобы дыхание не сбивать, сделаем его на дороге, после того как вытащим орудие. Последний раз пойдем на штурм. Командира орудия ко мне!
Они посовещались несколько минут, и Волошин встал:
– Я за сержанта говорить не буду, а за себя скажу всем. Я буду работать на правом колесе и лягу вместо подпорки под колесо, если каждый из вас не будет работать в полную силу и вы дадите орудию еще раз сползти. Похороните меня вон на той опушке леса. А ты, Редкозубов, влепи на моей могиле из своего пистолета пулю тому, кто будет жилы свои беречь. Пусть эта дрянь будет мне вместо памятника.
Он выбрался по откосу на дорогу, отдал там распоряжения ездовым, стоявшим у своих упряжек, которые должны были помогать тащить орудие вверх, затем отошел в сторонку и стал задумчиво смотреть на опушку леса. Солдаты притихли. Они знали, что Волошин слов на ветер не бросает. Потом он спустился вниз, сел в круг отдыхавших солдат и, верный себе, отпустил порцию соленых шуток, от которых все прыснули со смеха, и заключил:
– Меня рано отпевать!
Все поднялись и подошли к орудию.
– Ну, голубушка, – поглаживая ствол гаубицы, сказал один из бойцов, – быть тебе сейчас на дороге.
Он сбросил с себя шинель, расстегнул телогрейку.
– Теперь тебе только один путь, родимая, наверх, на дорогу, – размышлял вслух другой, оглядывая со всех сторон орудие и примериваясь к месту, где ему придется стоять.
Группа солдат, скрутив несколько вожжей, сделав из них длинный канат, полезла по откосу на дорогу – их место было наверху. Каждый делал свое дело с необычайной серьезностью и основательностью, за которыми чувствовалось огромное напряжение.
Волошин поручил подавать команды старшине, определив его место наверху, на дороге. Сам занял место у колеса.
– Слушай мою команду! – раздался голос старшины. – Пошел!
Ездовые стеганули упряжки расположившихся на дороге лошадей, и гаубица, сопровождаемая возгласами: «Раз-два – взяли! Еще раз взяли! Пошел! Пошел!», стала медленно подниматься вверх по откосу. Волошин, приложив грудь к железному ободу колеса, подтягивал руками к животу нижние спицы колеса. Я видел только его. Орудие было облеплено человеческими телами, которые подпирали махину весом в две с половиной тонны, толкали ее настойчиво вверх. Я пристроился к станине и, упираясь в заранее приготовленные на откосе ямки, до боли в животе вкладывал всю свою силу. Было во всех этих усилиях что-то яростное и страшное. Не обошлось, конечно, без отчаянных ругательств, топилось человеческое бессилие, и слышалась твердая решимость людей совершить невозможное. Лошади, царапая копытами почти ледяное покрытие дороги, укатанное прошедшими батареями, падали. У меня от перенапряжения закружилась голова, и перед глазами появились разноцветные круги, сквозь которые с трудом угадывались знакомые лица. Думал только об одном: «Здесь надо выложить свои силы до конца». Уже рядом раздавался голос старшины:
– Еще два метра осталось. Раз-два – взяли! Еще разик! Еще раз!
Наконец, колеса орудия оказались на дороге. Последним усилием мы откатили его от края, и окончательно изможденные, все рухнули, словно подкошенные, на дорогу. Лошади там свалились прежде нас. Опутанные постромками, они изредка, с хрипом подергивались. Люди лежали молча, не было сил сказать несколько слов. Многие держались за животы. Меня сильно тошнило. Не было такой силы, которая могла бы заставить каждого из нас в этот момент подняться. Каждый израсходовал последнюю кроху мускульной энергии. Рядом со мной несколько солдат лежали на спинах, разбросав руки в стороны, безмолвно смотрели в небо. Кто-то повернулся на бок и тупо уставился в болото, находившееся далеко внизу. Я, немного полежав, повернулся, осел на колени, упираясь головой в дорогу, – на последних метрах меня схватили судороги, усилились рези в животе.
– Что мы совершили! Что мы сотворили!.. – тихо бормотал командир злополучного орудия.
Старшина суетливо ходил между людей и лошадей, изредка наклонялся, трогал кого-то за плечо и растерянно ободрял.
– Братцы! Вы живы? Я сейчас только до саней добегу за сухарями. Братцы!! Да что же это такое! Да разве мы ее втащили? Вовек не забуду эту минуту! Братцы! Я сейчас! Сейчас вас поднимать буду…
Он притащил из своих запасов несколько сухарей, совал каждому по кусочку в рот. Кое у кого от нервного перенапряжения появились слезы. Прошло несколько минут, прежде чем начало проходить наше оцепенение. Люди с трудом отрывались от земли и, поднимаясь на ноги, направляли свой взор прежде всего туда, где несколько минут назад утопала в болоте гаубица.
Каждый плюнул на это место.
– Навечно запомню это место. Если останусь жив, сюда буду приезжать.
– Большей трудности нам не видать вовек.
– Теперь легче воевать будет.
Волошин, пошатываясь на ногах, подходил к каждому, клал руку на плечо, смотрел пристально в глаза солдату, словно узнавая его впервые, и повторял одну и ту же фразу:
– Спасибо, браток!
– Спасибо, браток! Никогда не забуду!
– Ладно! Чего уж теперь орать-то?.. Надо лошадей скорей поднимать, а то застынут.
Все стали поднимать на ноги лошадей, нежно трогали их головы, смотрели в их удивленные, широко раскрытые глаза, обращали к ним всевозможные слова нежности.
– Вставай, родная! Вставай! – колдовал у коренной ездовой. – Нам тоже досталось.
Он совал ей в рот свернутый жгутик сена, припрятанного когда-то на этот самый случай в дальнем уголке зарядного ящика. Вскоре наша батарея двинулась догонять колонну полка.
Сейчас, спустя много лет, когда мне задают вопрос, что больше всего запомнилось на войне, я вспоминаю этот случай, как мы тащили орудие из болота на дорогу.
Да, война – это не только героизм. Отвага, самопожертвование в прямой схватке с врагами. Это тяжелейшая пора физических испытаний, это неимоверный, до полного физического изнеможения, труд солдата во имя одной и той же победы!
Мясной БорМясной Бор в годы войны – это огромная мясорубка, место гибели Второй ударной армии, место боев за ее вызволение из гнилых болот, это вереница скорбных памятников людям, отдавшим свои жизни за прорыв блокады Ленинграда. Тысячи и тысячи людей пали на берегах реки Полисть, за Большое и Малое Замошье, за Теремец Курляндский, нашли свою смерть в безбрежных болотах вокруг Мясного Бора.
Когда я в составе 6-го гвардейского артполка прибыл в район Мясного Бора, мне не раз приходилось слышать солдатский спор о том, как в действительности называется эта деревня: Мясной Бор или Зеленый Бор. Говорили, что деревня, возле которой мы находимся, называется Зеленый Бор, что это – географическое название этого места, как оно обозначается на картах. В название Мясной Бор ее будто бы перекрестила солдатская молва в память о невиданном массовом кровопролитии, которое здесь происходит. Но деревня Мясной Бор испокон веков носила такое название, так она была обозначена на картах довоенных выпусков.
Мясной Бор оправдал свое название – человеческого мяса вокруг него предостаточно поглотили болота. Кровавые бои здесь шли за узкую полоску земли, за узкий коридор, в который вошла Вторая ударная армия, чтобы прорвать кольцо блокады Ленинграда. Но тогда, в январе 1942 года, добиться успеха она не сумела, и наступление было приостановлено. Вскоре, во второй половине января, она начала новое наступление, прорвала оборону немцев и, отбросив их за Волхов, заняла Мясной Бор. Возле этой деревни Вторая ударная вклинилась в немецкие тылы и начала стремительное наступление на Любань. Была занята обширная территория, которая по периметру составляла более двухсот километров. Войска Второй ударной армии углубились на 70-80 километров, но ввиду отсутствия пополнения силы армии иссякали. Снабжение ее было затруднено. Коридор, в который вошли Вторая ударная армия и кавалерийский корпус генерала Гусева из трех дивизий, имел в ширину примерно четыре километра и под нажимом немецких войск постепенно суживался.
Когда наш артполк прибыл под Мясной Бор, коридор был еще открыт. Помню, как я вышел на открытое место и наблюдал столбы дыма – горели бензовозы и танки. Немецкая авиация расправлялась с ними на единственной фронтовой артерии – кругом были непроходимые болота. Был тот самый момент, когда солдаты обсуждали приказы.
– Загоняют технику, машины, а прикрытия от немецких самолетов никакого нет. Скоро захлопнется все это дело, ширина-то прорыва всего четыре километра, слева и справа простреливается, – зло комментировал командир орудия.
Наша дивизия стояла в горловине этого прорыва, а лучше сказать, в горловине мешка, в который втянулась Вторая ударная и билась смертным боем с отборными частями группы Венделя. Дверь в коридор то открывалась, то закрывалась.
