Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая
Лука незамеченно постоял у двери. Чувство, похожее на зависть, поднялось в нем. Сегодня будничный день. Лука оценил показное убранство горницы и супругов как нарушение семейного уклада.
— Праздники по-своему перевернули? — с издевкой спросил он.
Любка быстро обернулась, покраснела, попыталась встать. Павло, застегнув гармошку на ремешок, надавил ей плечо.
— Сиди.
Старик обошел комнату, шмыгая подошвами и задирая половики.
— Чего потерял, батя? — улыбнулся Павло, подмигивая Любке.
_ От хлеборобства, сынок, отвыкаешь, — задерживаясь возле, сказал старик. — Скоро, как городской кум, начнешь спрашивать отца: а сколько, мол, пирогов дает десятина, да почему, мол, просо сеешь, а не пшено.
Павло был настроен миролюбиво.
— Чего ж, батя, делать? Пахать еще рано, пшено сеять время не позволяет. А насчет хлеборобства, так я самый главный. Сам знаешь, всеми землями заведую.
— Толку мало. Своему хозяйству хотя бы десятин пятнадцать подкинул, все каким-ся голодранцам. Весна идет, семена белокорки подготовлены, а сажать некуда. Мостовой своим паем не поступится? — Старик присел, покряхтел. — Ишь на гармошке играют, песни поют, женихаются. Не казацкое это дело, Павло. Так пущай господа время проводят, а мы к таким фиглям-миглям не-привышные.
Лука поднялся, выдвинул ящик стола, затарахтел ложками.
— Вы чего ищете, батя? — подходя, спросила Любка. — Может, я знаю.
— Сиди уж, сиди, барыня. Где вам отцу пособить?
— Батя, не швыряйте так. Солонку опрокинули. — Любка принялась собирать соль. — Нехорошо, батя, ка-кая-сь ссора будет.
— Ножик тут был.
— Этот! — Любка вынула нож: — Говорила, что найду.
Лука выхватил нож, повернулся, задел Любку.
— Тише, — старик замахнулся на невестку, — всю кожу свезла.
Он поежился, словно и в самом деле кожа прилипла к рубахе.
— Чего там у тебя, батя, не чиряк ли вскочил? — участливо спросил Павло. — Коли чиряк, скидай рубаху, я разом вылечу, я по таким делам фершал. Небось какую свою рану выходил.
— Ты фершал, только с другого боку, — проворчал Лука, близко подходя к сыну.
— Как с другого? Я по всем бокам фершал, — пробовал отшутиться Павло.
— По всем бокам, — зашипел старик и начал быстро раздеваться на глазах удивленных Павла и Любки.
Любка отвернулась, хихикнула.
— Батя, вы, может, штаны будете снимать? Может, мне выйти?
— Не буду я штаны снимать. Не к чему мне их снимать. — Старик поднял руки, стащил рубаху, повернулся спиной: — Глядите, чертовы дети.
На спине, от плеча до пояса, багровел рубец, будто прорезанный сильным ударом железного прута. Рубец кое-где вздулся и пожелтел.
— Что это у тебя? — изумился Павло. — А? Где ж это тебя так изувечили, батя? Кто?
— Кто? — отец принялся надевать рубаху, широко расставив согнутые в коленях ноги. — Кто? Тебе обязан.
Павло вскочил.
— Как мне?
— Да так, вчерашней ночью.
Павло понял все и, затушив невольную улыбку, погладил отцу плечо.
— Прости, батя. Темно было, не глядел, кто под руку попадется.
— Хоть бы родного отца пощадил, — укорил Лука, цепляя дрожащими пальцами маленькие стеклянные пуговки. Любка помогла застегнуть ворот.
— И чего же вы, батя, там оказались, а?
— У… — старик толкнул Любку, — хитрая!
— Батя, может, фершала покликать?
— Фершала?! — окрысился он на сына. — Хотишь от отца избавиться? В казамат засадить! Небось Егорка отдал приказ всех забирать, кто вашими печатями помеченный… зверюга… Вот сынка вырастил…
Лука отстранился от сына, направился к окну взглянуть на работу Франца. Вдруг в ужасе отпрянул.
— Подъехали!
— Кто?
— Забирать… ей-бо, забирать… — Лука побледнел, схватил шубу и стремглав вылетел из комнаты.
На черной половине раздались голоса, кто-то громко поздоровался с Перфиловной, постучали.
— Можно, — разрешил Павло, непроизвольно закрыв собой Любку. — А! Егор! Товарищ Барташ!..
Любка выдвинулась, поклонилась и пожала протянутые гостями руки. Мостовому приветливо улыбнулась.
Барташ присел возле стола.
— Чисто у тебя, Павел Лукич.
_ Любка посветлила, — сказал Павло.
Ему было приятно, что порядок замечен.
Барташ кивнул на гармошку.
— Кто ж занимается?
— Так, в год раз по обещанию, — отмахнулся Павло.
— Хорошее дело, народное.
— Да, — согласился Павло, — господам не подходит. Им такую музыку, чтоб в хату не влезла, аль эти самые скрипки. Конским хвостом по собачьим жилам…
— Так вот, Павел Лукич, пришли мы к вам по важному делу, — без обиняков приступил Барташ.
На миг замутило под ложечкой. Тревога отца передалась ему. Но он сразу пришел в себя и посуровел.
— Говорите, раз пришли.
— Мостового мы забираем, — сказал Барташ, изучая красивое лицо Батурина.
— Куда? — встрепенулся Павло.
— На Кубань идет генерал Корнилов, вы, очевидно, его помните по фронту. Надо его не допустить сюда. В общем, пока усиливаем заслон против Корнилова.
— Значит, все же Корнилов свое слово держит, — одобрительно заметил Павло, — обещал заявиться скипетр добывать — и заявился. Выходит, сурьезный генерал.
— Опасный, — добавил Барташ, — Ну вот… Поскольку Мостовой уходит, кому-то надо его заместить. Управлять станицей.
У Павла тихо закружилась голова. Он догадался, куда клонит Барташ, и сознание близкого поворотного момента в его судьбе укололо сердце тревогой.
— Ну, — сказал он, наклонив голову и играя махром очкура.
— Посоветовавшись, решили оставить вас.
Мостовой глядел в окно, поковыривая ледок, не стаявший в уголке рамы. Павло сморщил брови, посмотрел в пытливые глаза Барташа.
— Не боитесь?
— Чего?
— Отец вроде ненадежный, да и я казак.
— Мостовой ведь тоже казак.
— То Егор, а то я. Он далеко от городовика не ушел.
— 'Мы вам верим.
— А батьке?
— Вы его осилите, — пошутил Ефим. — Вероятно, он вас уже вряд ли одолеет.
Лицо Павла осветила улыбка. Он вспомнил недавнюю отцову обиду.
— Согласны? — в упор спросил Барташ.
— Да, — твердо ответил Батурин.
Барташ приподнялся.
— Итак, завтра принимайте дела, Павел Лукич, и бог вам помогай.
— 'Вы же вроде против бога? — удивился Павло.
— Поговорка… Привычка…
Любка втиснулась в комнату.
— Нет, нет, уходить нельзя, — сказала она. — Сейчас угощенье поставим. А то Павло Лукич везде ходит, а к нам никто, аж скушно.
Она быстро накинула на стол вышитую скатерку, принесла тарелки, ложки. Барташ и Мостовой разделись, причесались.
— Кстати, и папашу вашего ближе разгляжу, — сказал Барташ, вспоминая объединенный митинг жилейцев и богатунцев. — Он у вас, кажется, говорун.
— Да какой там говорун, — отмахнулся Павло, — невоздержанный просто на язык. Где другой в молчанку играет, он непременно выскочит… Маманя! — покричал он. — Покличьте папаню, куда он запропастился.
Перфиловна, вначале напуганная не меньше мужа, искала его по всему двору. Она заглянула даже в плетеные куриные гнезда, но там, кроме грязных болтняков и пуха, ничего не оказалось.
— Митрич! Митрич-! — звала она, шаркая башмаками и покашливая. — Куда вас бог занес?..
Опрошенный Перфиловной австриец неопределенно указал на сарай, где хранилась полова[3].
Перфиловна приоткрыла дощатую дверь половня, покричала. Где-то в светло-желтых волнах мякины кто-то замяукал. Старуха перемахнулась просторным крестом и позвала громче. Полова зашевелилась, оползла, и глазам перепуганной старухи представилась чья-то лохматая фыркающая голова.
— Митрич! — Перфиловна всплеснула руками.
— Уехали? — прошипел Митрич.
— Нет.
— Так чего ж ты, дура, приперлась? — засипел он. — Местопребывание оглашаешь.
— Кличут вас.
— Зачем?
— Павлушку нашего заместо Егора атаманом выбрали. Вам, Митрич, хотят честь оказать.
Лука выпрыгнул из половы, очутился рядом.
— Не брешешь, старая?
— Вот божий крест.
Перфиловна обидчиво поджала губы.
— Тогда я пошел.
— Куда вы в таком виде, напужаете.
Она принялась стряхивать, выбирать полову. Лука пятерней вычесывал цепкие остатки, чихал и плевался.
— Полна глотка.
— И кой вас понес в полову, Митрич?
— Дура, оружие там заховано. Думаю, если что не так, начну их, как кабанов, подшибать, все едино, думаю, ежели заберут в казамат, не миновать антихристова таврения.
— Все придумываете, — укорила старуха, — выдумщики вы. Они люди как люди. Ну и характер у вас, Митрич, строптивый.
Перед появлением в горнице Батурин снова пошептался с женой.
— Так это точно атаманом?
