Евгений Николаев - Снайперские дуэли. Звезды на винтовке
Каждому полагалась половина котелка жидкого, но горячего борща или супа. Некоторые делали себе из этого два блюда: сначала выпивали с хлебом жижу, а гущу оставляли на второе. В крышку котелка наливался горячий чай. Порой заваркой ему служил пережженный в печурке сухарь.
Утром я был разбужен дежурным по роте:
— Пора, Николаев, вставай!
— Что, уже? Какой приятный сон ты прервал! Мать во сне видел. Покупали мы с ней ржаные лепешки — горячие, пахучие…
— Попробовать-то успел? — спросил дежурный.
— Да ты же не дал, — ответил я, снова закрывая глаза в надежде, что сон повторится. Но заснуть мне разводящий так и не дал — растолкал:
— Кончай ночевать, Николаев, фашиста проспишь!
Я моментально вскочил на ноги.
Было около четырех часов утра. Выйдя из пропахшей дымом и горькой копотью землянки, я с удовольствием глотнул чистого зимнего утреннего воздуха. Раздевшись по пояс и прихватив за бруствером цинковой коробкой из-под патронов чистого снега, наскоро помылся. Окончательно проснувшись после этой процедуры, я совсем бодрым вернулся в землянку. Надо было торопиться и прийти на место раньше гитлеровца.
Подогрев на печурке вчерашний обед, я торопливо покончил с едой. НЗ — стограммовый, похоже, еще довоенный сухарь взял с собой. Теперь можно было собираться и в дорогу. Я прежде всего заново перебинтовал чистой марлей свою винтовку. Потом, скинув сапоги, проделал все, что говорил вчера Васильев: намазал жиром ноги, надел шерстяные носки, подаренные кем-то, обернул их газетой и намотал по паре портянок. Сапоги надел другие, специально принесенные Дудиным, — на два номера больше, чем мои. «Главное, чтобы ноги были в тепле», — всегда говорила мне мать. «Главное, чтобы у солдата портянки были правильно намотаны», — учили в армии. Так что за «главное» я теперь не беспокоился. Полушубков, как и валенок, у нас в то время еще не было, поэтому оделся я, как обычно, в шинель поверх ватной куртки и таких же брюк. Завершил свою экипировку белым маскхалатом.
Выслушав кучу полезных советов от своих друзей, я торопливо попрощался с ними: «Пора, не опередил бы меня фашист!»
Ориентировался я на местности неплохо — привычка разведчика, а потому быстро нашел свою «военную тропу». От боевого охранения до своего НП я полз буквально под снегом. Добравшись до места, как можно удобнее устроился. Дослав в патронник патрон, положил винтовку на приготовленные с вечера рогатульки. Теперь у меня все было готово для встречи с противником, оставалось терпеливо дождаться рассвета. Сегодня мне предстояло сделать один-единственный выстрел. Или совсем ни одного. Могло быть и так…
Скоро совсем развиднелось, стали хорошо просматриваться очертания обороны противника. Теперь я глаз не спускал с того места, откуда должен был появиться немецкий снайпер. Однако и вокруг приходилось смотреть в оба — не изменилось ли что со вчерашнего дня в обороне. «Пришел в засаду — прежде всего осмотрись вокруг себя. Что заметил нового — все внимание туда!» — постоянно напоминал я своим ученикам, так поступал и сам. Но сегодня не только за противником, за собой смотреть придется строже: не кашлянуть бы ненароком, не чихнуть, не шмыгнуть носом. Даже дышать придется аккуратней, «под себя», осторожно выдыхая воздух в снег: на таком морозе пар изо рта сразу же выдаст тебя противнику.
То, что передо мной опытный враг, можно было не сомневаться, как не надо было сомневаться в том, что он уже на месте. «Перехитрил-таки, подлец, пришел раньше меня!» — подумал я, когда рассвет уже наступил.
Глаза мои от непрерывного наблюдения через оптический прицел в одну точку стали слезиться. Мешали ветер, дувший прямо в лицо, да мороз. Я непрерывно смахивал слезу, стараясь особенно не шевелиться. Уже окоченели пальцы правой руки, постоянно готовые к бою. И меня стало беспокоить, сумею ли я, когда будет нужно, произвести прицельный выстрел. Я понимал, что в подобных дуэлях раненых не бывает, — снайпер, как сапер, ошибается только раз.
А время неумолимо текло. Прошло уже часа три, как я лежу тут, а с той стороны ни звука, ни движения. «Ну где же ты, чертов фашист? Покажись хотя бы на мгновение!» — шептал я окоченевшими губами. Вчера по слишком пышной фигуре под маскхалатом я догадался, что немец мой экипирован отменно. И горб на спине — наверное, термос запрятан под халатом. «Эх, термос, бы сюда с горячим чаем! — подумалось мне. — И руки бы погрел, и душу. Нет, лучше бы кружечку домашнего, круто заваренного, душистого чайку, сладкого, да еще бы с пирогом!..» — мечталось мне. И еще всякие разные мысли о доме полезли мне в голову, чуть ли не вся жизнь пронеслась перед моими глазами. Вспомнились Тамбов, дни праздников и мать, до рассвета хлопотавшая над немудрящими пирогами. Как она там сейчас без меня управляется? Трудно ей, наверное, а ведь не сознается, не пожалуется. Вспомнилась наша с ней комната на Интернациональной улице, всегда холодная, с заиндевевшей дверью и окном, обросшим льдом. Бр-р, как холодно зимою бывало дома! И теперь я тоже замерзаю… Дверь из комнаты выходила прямо на улицу. Ни тебе сеней, ни коридора. Мать, поди, завесила дверь ватным одеялом, а сама спит под байковым, набросив на ноги пальто. Сюда бы сейчас одеяло ватное, погреться… Как там у нее с дровами? Опять покупает полешками на базаре? А как мы зимой ходили в школу? Каждый обязан был ежедневно приносить полено дров из дома. Это в начале тридцатых годов было. А как теперь приходится ленинградским детям? Школа… Где ты, моя первая, имени А. С. Пушкина? Вспомнились учителя, друзья-ребята. Воюют теперь все! Где они, мои «мушкетеры» — Игорь Петров, Мишка Лаптев, Колька Баклыков и Васька Буданцев? Писем от них так и нет. Вспомнился наш класс — угловая комната с окнами, выходящими сразу на две улицы, на Советскую и Интернациональную. Вижу себя сидящим у окна и целых шесть уроков наблюдающим за скучающим на перекрестке милиционером-регулировщиком, мимо которого через определенный интервал ходило всего два автобуса да несколько грузовиков и легковых машин. Вот была техника! А теперь? А у немцев? Ее у них хватает. И как это мне удалось тогда подбить весь экипаж у танка?! Так эта железяка и осталась стоять у школы под Урицком, пока ее не захватили наши и не приволокли в дивизию…
«Хенде хох!» — так говорила и наша «немка» в школе, Варвара Афанасьевна Беляева, когда задавала всем один вопрос. Наш дорогой классный руководитель, «Варварушка»… А как мы у нее знали немецкий язык! Сколько полезного она дала нам за время учебы! Если бы не ее интересные уроки, не пьесы на немецком языке, поставленные с ее помощью на школьной сцене, да внеклассное чтение — знал ли бы я так хорошо немецкий язык, как знаю теперь? Как он пригодился мне в разведке! Да и только ли немецкий — все, приобретенное в школе, на фронте ой как пригодилось! Вот приеду после войны в Тамбов и первым делом отправлюсь в школу поклониться в ножки своим учителям — химичке Розе Исааковне Зильбергольц, математичке и физичке Наталии Порфирьевне Игнатьевой, литератору Серафиме Петровне Гавриловской и директору Владимиру Всеволодовичу Хорькову, участнику советско-финляндской войны. Историку профессору Ярошевскому. Как он учил нас быть внимательными, наблюдательными! Бывало, спросит: «Вы много лет ходите в эту школу. А сколько ступенек на нашей лестнице? Сколько окон по фасаду?» А мы не знали. А хорошо бы приехать в школу с медалью «За отвагу», как у директора Хорькова… Мне бы вот только этого черта свалить. Где он, провалился, что ли?! Думает ли показаться? Или рассчитывает, что я замерзну раньше его? Нет, шалишь! О постороннем я думать больше не буду. Слышал, вот так и замерзают, размечтавшись… Прочь, хорошие думы! Мне сейчас злиться надо, чтобы не замерзнуть! И я злюсь. Злюсь на этого осторожного бандита, который и сегодня не сделал опять ни одного выстрела. Чует, что ли, чего? Боится? А день-то зимний короткий…
Я уже давно сжимаю и разжимаю пальцы правой руки: они замерзли и не хотят гнуться. А тишина какая, будто вся оборона знает о нашем поединке и внимательно прислушивается: кто первый выстрелит? А немец, поди, сам меня ищет. Я почти неделю не стрелял, он заметил это и осторожничает. Не успел я так подумать, как будто что-то толкнуло меня в самое сердце: «Внимание!»
И точно: над снежным покровом из траншеи показалась голова фашиста. Мне сразу стало жарко.
Вот сейчас он, как и вчера, коротким броском перекинет свое крупное тело из траншеи на поверхность, быстро перемахнет этот трехметровый участок и был таков?! Не-е-т, шалишь, гад, на этот раз у тебя не выйдет! И я твердо сжал в руках винтовку.
Морда фашиста, так прочно сидевшая на пеньке прицела моей снайперки, была отчетливо видна через окуляр. Глаза гитлеровца воровато смотрели на наши траншеи, откуда он, естественно, мог ожидать любой неприятности. В мою сторону он даже не покосился. «Значит, не видит меня и не предполагает, что рядом кто-то может находиться. Это хорошо!» — подумал я.
