Юлия Жукова - Девушка со снайперской винтовкой
Можно было бы и не писать об этом, ведь патриотизм — это, казалось бы, такое естественное для каждого человека состояние. Но пришло время, когда в нашей стране сместились понятия о чести, достоинстве, нравственности, а быть патриотом стало чуть ли не стыдно. Поэтому и хочется хоть несколько слов сказать о том, что нас воспитывали иначе, в нас с детства культивировали это важнейшее качество — любовь к Родине. Не могу не напомнить также, что и советская, и дореволюционная Россия традиционно отличалась высоким патриотизмом людей, независимо от их социального и материального положения. Многим представителям современной российской политической элиты неведомо это чувство… Если бы подобные руководители стояли во главе страны в 1941–1945 годах, мы проиграли бы ту войну.
Особенно больно за нынешнюю молодежь, которую постоянно обманывают, внушая, что вся история нашей страны — это сплошные ошибки, недоразумения и преступления. Фактически у молодежи отнимают право гордиться своей Родиной. Многие не связывают свое будущее с Россией, хотят уехать в другую страну. Неужели ничего не изменится? А что же будет с Россией?
С нами все было по-другому. В нашем сознании судьба страны и личное благополучие каждого из нас связывались неразрывно. Всем нам предстояло с оружием в руках защищать наше общее будущее, и мы готовились к этому, упорно и настойчиво овладевали военной наукой.
Наряду с учебными занятиями мы имели много и других служебных обязанностей. Часто приходилось дневалить то в казарме, то на кухне, убирать территорию школы и прилегающие к ней улочки.
Однажды всем взводом ездили на сенокос. Помню, кашеварить тогда поручили Кате Шейко, самой, пожалуй, хозяйственной из нас. При встрече в 1975 году мы вспоминали, как она ночью одна шла через темный лес на колхозное поле, набирала там мешок картошки и возвращалась обратно с этим тяжеленным мешком на горбу. Страшным казался ночной лес, страшно было, что могут задержать за украденную картошку. Но она все переносила ради того, чтобы сытнее и вкуснее накормить нас.
Все любили дневалить на кухне. Там приходилось выполнять в основном грязную и тяжелую работу (чистить картошку, отмывать жирные котлы, мыть полы). Зато можно было не только самим наесться досыта, но и своему взводу добавить в бачок один-другой черпак супа и каши, дать лишнюю пайку хлеба.
Для меня самой трудной обязанностью было несение караула у склада с боеприпасами. Караул несли круглосуточно: два часа на посту, затем два часа — бодрствование в караулке, два часа — сон в той же караулке. Потом все сначала, и так целые сутки. Стоять у склада, особенно ночью, было жутко. Складской сарай находился в некотором отдалении от школьного здания, на пустыре, поросшем кустарником со всех сторон. Почти рядом — глубокий овраг, тоже заросший деревьями и кустами. Стоишь ночью, кусты шелестят, так и кажется, что кто-то крадется. Станет невмоготу, резко обернешься, винтовку навскидку: «Стой! Кто идет?» Убедишься, что никого нет, а все равно страшно. Прижмешься, бывало, спиной к стене, стоишь, вглядываешься в темноту, ждешь. Потом отрываешься от стены, идешь вокруг склада, а по спине холодок ползет, опять кажется, что за тобой кто-то идет. Ведь шла война, всего можно было ждать, тем более что на складе хранилось не учебное, а боевое оружие и боеприпасы. Днем, конечно, легче было, а ночью, особенно когда ни звезд, ни луны нет, — страшно. Ко многому привыкла в школе, научилась многого не бояться, а от ощущения страха на этом посту так и не избавилась. Но об этой моей проблеме я ни с кем не говорила, стыдно было.
Командиром взвода у нас был младший лейтенант Мажнов. Если с командиром отделения нам повезло, то с этим младшим лейтенантом — определенно нет. Надо отдать ему должное, он много работал с взводом, учил нас основательно, предъявлял повышенные требования. Это сказывалось, естественно, в деле. Где бы мы ни были — на учебных ли занятиях, на работе ли, — всегда получали благодарности. В роте, да и не только в роте, нас звали «мажновцами», но нередко с некоторым оттенком неприязни. В этом проявлялось отношение курсантов к нашему взводному командиру. В прошлом рядовой колхозник, Мажнов любил показать свою власть над нами, нередко унижал нас.
Помню, начальником школы был издан приказ, которым запрещалось гонять нас форсированным маршем (это почти бегом). Но наш взводный умудрялся нарушать этот приказ. Направляемся, например, на полигон, он гонит нас полпути форсированным маршем, а потом остановит, даст отдохнуть, и на полигон мы приходим в нормальном состоянии, отдохнувшие. Никто из вышестоящих командиров об этом даже не догадывался, вероятно, а рапорт на командира можно было подать только через него же. Такие были порядки. Мы не решались на это, зная мстительный характер нашего младшего лейтенанта.
Помню и другой случай. Однажды выдался у нас особенно тяжелый день. К тому же погода была мокрая, холодная. Пошли в столовую на ужин (строем, как всегда), а песни не поются. Взводный приказывает петь, а мы не поем. Он в конце концов рассвирепел, но и мы тоже уже разозлились и не стали петь. Долго гонял он нас на плацу строевым шагом, требуя, чтобы мы пели, но в этот раз, как говорится, нашла коса на камень, мы упрямо молчали. Наступил отбой, все улеглись в предвкушении сна. Только начали засыпать, как вдруг команда: «Подъем, выходи строиться!» Мажнов вывел нас на плац и начал гонять, снова добиваясь, чтобы мы пели. Взвод молчал. Шепнули нашей запевале Маше Жабко, чтобы она запевала, сами же решили в этот раз не подчиняться взводному. Маше нельзя было отмолчаться, потому что одну ее он мог потом замордовать нарядами, а со всем взводом этот номер не прошел бы. Так и ходили мы по плацу: взводный приказывает петь, запевала начинает песню, а остальные молчат. В тот раз у него ничего не получилось. В глазах всей роты мы выглядели героями.
Однажды произошел очень неприятный случай со мной. Нас вывели в поле на тактические занятия. Уже стояла осень, было холодно, накануне прошел сильный дождь, везде стояли лужи. Мы бежали по чавкающей под ногами и налипающей на сапоги вязкой грязи. Мажнов командует взводу: «Ложись, по-пластунски вперед!» Я глянула — прямо передо мной огромная лужа. Быстро сделала два-три шага в сторону и легла. Слышу: «Курсант Жукова, встать, вернуться на исходную позицию!» Вернулась к этой луже, слышу следующую команду: «Ложись, по-пластунски вперед!» Легла в лужу, поползла. До сих пор, когда вспоминаю этот эпизод, физически ощущаю, как в голенища сапог, в рукава шинели вползает холодная липкая грязь. Я глотала слезы от бессилия, злости и ощущения униженности. Потом, разбирая действия курсантов, Мажнов сказал: «Если бы боец Жукова на фронте поступила бы так же, как сегодня, возможно, ее не было бы уже в живых».
Впоследствии я думала, что наш взводный был по-своему прав, и выжили-то многие потому, что учили нас жестко, в условиях, приближенных к фронтовым. Но тогда мы не любили и не уважали нашего командира. Он, вероятно, понимал это и ни разу не приезжал на послевоенные встречи выпускниц школы. А может быть, страдал, что ничего не добился в жизни, и не хотел, чтобы кто-то видел это. От одного из командиров мы узнали, что после войны Мажнов вернулся в свое село и оставался рядовым колхозником. Ему это, наверное, трудно было пережить.
О проделках нашего взводного командование каким-то образом все-таки узнало. Его сняли с должности и направили на фронт. Младший лейтенант пришел проститься со взводом, но сочувствия или сожаления никто из нас не проявил, прощание вышло сухим. Возможно, мы были не правы, все-таки человек уезжал на фронт.
Нашим новым командиром стала младший лейтенант И. Папихина, выпускница Рязанского пехотного училища. Она же, кстати, сопровождала наш эшелон на фронт.
Вскоре и всех остальных командиров взводов — мужчин сменили женщины. Стало чуть проще. Это не значит, что у нас уменьшились нагрузки или нам делались какие-то поблажки. Нет, просто нас лучше стали понимать.
Уехала на фронт и старшина М. Логунова. О ней все искренне сожалели. Новая старшина не запомнилась, то ли из-за краткого пребывания в этой должности, то ли по другой причине.
…Уставали мы невероятно. Но молодость брала свое, девчата порой озорничали, проявляли непослушание, убегали в «самоволку». За каждым проступком неизбежно следовали наказания, но это никого не останавливало. Девчата шутили: «Дальше фронта не пошлют!» Самым тяжелым наказанием было лишение увольнительной: провинившийся терял единственную возможность хоть на короткое время вырваться из казармы, отдохнуть от утомительных занятий, немного развлечься. А самое унизительное — гауптвахта. Когда я видела, как какую-нибудь девчонку ведут туда под конвоем, без ремня, становилось не по себе. Мне, по счастью, не довелось испытать ни того ни другого. Однако и другие наказания, вроде внеочередного мытья полов в казарме, что я дважды испытала, настроения не улучшали.
