Лайош Мештерхази - Свидетельство
Они перешли мост и, спотыкаясь, зашагали по щербатой набережной. Дунай был зеркально-гладкий и отливал сталью, напоминая скорее тихое озеро. Только у обломков моста пенилась вода, но и здесь казалось, что на речную гладь, на сломленные фермы чья-то рука набросила искрящееся, шелковое покрывало, чтобы скрыть руины от посторонних глаз.
Магду вдруг охватило неприятное, тревожное чувство, голова закружилась, ей показалось, что она сейчас упадет в воду. Мысли метнулись к дочурке. О, боже! Всех детишек в доме они, уходя на демонстрацию, поручили одной старушке. Как-то она одна с ними там управляется?
— Пойдемте побыстрее! — нетерпеливо сказала она Штерну.
Сечи и Хайду возвращались в числе последних, оставив после себя в парке только любовные парочки, имевшие намерение обосноваться там надолго. Издалека, со стороны Английского парка, доносился визг, смех, рычание бумажных трембит. Они неторопливо шагали по проспекту Ракоци. Впереди шли их сдружившиеся жены. У Хайду была очень милая жена, простая, рассудительная, опрятная и по-девичьи хорошенькая. Уж куда интереснее таких красуль, как Клара Сэреми! Женщины судачили о своих домашних заботах: о квартире, еде. О том, что мужья теперь и по будням носят праздничную одежду: на заседания, на собрания, в Национальный комитет…
— А денек хорош был! — подвел итог Сечи. — Сколько народу! Полмиллиона, не меньше.
Хайду загадочно улыбнулся.
— Знаешь, дружище, если бы люди вместо флагов и плакатов несли на палочках над головой свои идеи и свою совесть!.. Сколько было бы тогда красных флагов и сколько зеленых? Ладно, ладно, понимаю — политическое значение в международном масштабе! — И он заговорщически подмигнул Сечи: мол, мы-то с тобой знаем, что нужно знать.
Сечи помолчал, потом заметил:
— Сплотиться нам нужно, вот что! И вымести из управления всех, кому там не место. Взамен ввести хороших товарищей… А то ведь эти… они нам и кланяются и угодничают, но все же хозяева они — не мы. Посмотри, как они с Озди и с Альбином Шольцем раскланиваются и как с нами.
— Ну, как знать, как знать! — пожал плечами Хайду. — Кто там хозяин — это мы еще посмотрим!.. Политиком нужно быть, дружок, так-то! А вы, коммунисты, любите сверхбыстрые решения: вышли на демонстрацию две сотни тысяч человек, вы уже думаете: наш Будапешт! А только — ой ли? Не лучше ли выждать да посмотреть, пока уладится, утрясется все не только в столице, но и в стране в целом, и в районном управлении тоже. И ты и я — мы-то уже побывали во многих схватках. Были времена. А теперь пусть через это горнило пройдет и наша молодежь. Нынешняя!
— Я слышал, — осторожно, словно прощупывая почву, заговорил опять Сечи, — будто вы на Первое мая опять продукты раздавали… Картошку, муку, масло растительное. Членам партии, верно? А не лучше было бы… Ну, скажем, там, на массовке, приготовить обед? Общий, на всех… Вы бы дали свое, мы тоже что-нибудь раздобыли бы…
Хайду посерьезнел.
— Видишь ли, дружок, это ведь тоже политика! Даже эта жалкая картошка. О том, что мы дали, люди знают: это мы им дали. А о пиве, об этих соленых рожках они будут говорить так: дали. Понял? Просто дали. А кто дал? Никто. И не будет из этого пива ни одного голоса на выборах… Овладевай, дружок, политикой!
По дунайской набережной навстречу им на велосипеде ехал человек в синей форменной рубашке «гвардии порядка». Это был Янош Хаснош. Он еще издали узнал Сечи, а затем и Хайду.
— Ну, у вас, как я вижу, с единством рабочих партий все в порядке! — со смехом заметил он и покатил дальше.
Вероятно, он возвращался из Обуды, где жили его родители.
Миклош Сигети проводил Ласло до моста. Здесь они простились.
— Эх, нам ведь о стольких вещах поговорить бы нужно!.. А то идем вот вместе, и каждый о своем твердит… А поговорить в самом деле о многом надо…
— Как-нибудь соберемся вместе, Лаци!
— Как-нибудь, все как-нибудь!.. Одна кампания заканчивается, другая начинается. У меня вот зуб ноет. Так, я когда очень уж сильно заболит, бегу в аптеку: дайте чего-нибудь! А к зубному врачу идти некогда: как-нибудь потом, — рассмеялся Ласло. — Ну разве думал я когда-нибудь заниматься политикой? Если бы еще хоть что-то понимал в ней. А то ведь чувствуешь себя деревенским мужиком, что взялся оперировать катаракту.
— Ну что ты!
— А вот то… Да я в университете за какой-нибудь реферат и то не взялся бы так вот, без всякой подготовки. Да и ты, конечно! Ведь в коммунистических вожаках хожу, а сам даже «Капитала», основного труда по марксизму, не прочитал.
— Я тоже нет.
— И вообще я ничего не читал. Начал было «Анти-Дюринг», еще два года назад одолжил у кого-то, да так и… Вот учителем я мог бы быть, там я знаю, что положено, своей профессией крепко владею. А здесь? Никогда не знаешь, где ошибешься, и самым грубейшим образом. Вот и жду не дождусь, когда найдется подходящий человек, чтобы передать ему все это.
Сигете вздохнул.
— Да ведь и у меня так же… Но кто же за нас-то станет делать все это? Так и все мы; Лаци. И, может быть, — добавил он, — это и есть тот самый патриотический, революционный подвиг, которого мы так ждали. Помнишь, говорили: придет наше время! Только оказалось все куда сложнее, чем мы предполагали.
Шоош остановилась перед своим домом, высвободилась из объятий Шимора, оглянулась по сторонам. Уже совсем стемнело.
— Пойдем ко мне, что ли? Зачем тебе отсюда тащиться сейчас в Чепель? — И поспешно добавила:
— У меня ведь две комнаты. Можешь на одну даже заявку подать. Все равно, я думаю, рано или поздно мне какого-нибудь квартиранта вселят. А я одинокая…
Шимор снова протянул руку к плечу Гизи, и Шоош не то что уступила — сама бросилась в его объятия. Между поцелуями шепнула:
— От мужа у меня кое-какие вещички остались. Рубашки, например. Они тебе в самый раз будут. — И, запрокинув голову, тянулась к его губам своим пухленьким лицом, мягким ртом. — Я верю в любовь с первого взгляда, — шептала она и вздыхала так глубоко, что кофточка только чудом не лопалась у нее на груди.
На цыпочках Ласло прошел через переднюю. Правда, его новые соседи по квартире еще не спали, слышались их голоса.
— Крик, гам, а на кой черт нам все это? — ворчала старуха. — Из всех этих флажков да тряпок лучше бы платья людям пошили…
Ласло прикрыл за собой дверь. Хорошо еще, что комната небольшая. А то что бы он делал в ней, в такой пустой, необжитой!
Он опять думал о Магде, как думал о ней всю дорогу, все же надеясь увидеть. Надеялся — и боялся. Боялся увидеть, как идут они со Штерном в обнимку, подобно тем парочкам, что тысячами попадались ему по пути не только в парке, но даже здесь, в Буде, среди развалин…
Он, конечно, так и не встретил Магды. Зато наткнулся на Нэмета. Председатель управления плелся домой в стельку пьяный, что-то напевая себе под нос. Он рассеянно кивнул на приветствие Ласло, скорее всего и не узнал его. Председатель тащил на плече палку с красным картонным молотобойцем в руках. «Он ведь и в колонне шел с этим макетом!» — мелькнуло в голове Ласло.
А наутро Ласло узнал: председатель управления вступил в социал-демократическую партию.
7
Заработал телефон. Починили и пустили несколько станций, по сотне номеров каждая. В Буде таких станций было две: «Ладьманёш» и «Кристина».
Телефонные провода висели над улицами, протянутые от дерева к дереву, лепились к балконам домов, к какому-нибудь торчащему из развалин бревну, а затем прямиком, через окна, устремлялись к аппаратам. Но зато появилась уже и телефонная книга — маленькая тетрадка в несколько листков, тоньше нынешнего справочника самого маленького провинциального городка. Но даже такая примитивная связь означала конец постоянным хождениям в Пешт, отнимавшим в оба конца полдня, конец ожиданиям у переправы. Скрученные по два, обмотанные белой изоляционной лентой тоненькие провода соединяли воедино самые отдаленные части города. «Прошу «Йожеф»… Занято?.. Будьте любезны, как только освободится, позвоните сюда. Спасибо… Освободился «Йожеф»? «Йожеф»? Прошу двадцать третий…»
Сейчас все иначе — сейчас весь, город соединен автоматическими линиями, и добрая весть, худая ли, срочная или совсем неспешная — телефон звонит всегда одинаково.
А в те дни абонентов соединяла телефонистка, и уже по одному ее звонку можно было догадаться о многом: иногда аппарат только дзенькал тихонько, будто робкий гость у двери: дома ли хозяева?.. Но в тот памятный день комитетский телефон вдруг зазвонил нетерпеливо, настойчиво, так что все почувствовали, что рука телефонистки нажимает кнопку с особенной силой.
Почта была тогда в ведении министерства торговли, коммунистического министерства. Девушка на станции, обзванивая районные комитеты, не жалела сил, она звонила, звонила… «Товарищи, просьба не расходиться, после полудня, возможно, будет передано важное сообщение!» — сообщала она.
