Василий Гроссман - За правое дело
И он, угощая майора, сам завладел разговором:
— Командующий курит трубку,— есть, товарищ генерал, «Золотое руно»! Дня не сидел без «руна»! Начальник штаба болеет язвой, состоит на диете. Есть, товарищ начальник, диета,— удивляется даже. В степи ни колхозов, ни совхозов — получает полную молочную диету! «Где ты берёшь сметану, опасный человек?» — спрашивает. Вызвал меня специально, интересовался. В чём же главная суть? Будем ждать по нарядам, пока доставят, ничего не дождёшься. А тут нужна инициатива, размах большой, смелость. Вот завтра гоню машину в Сталинград — ясно, винный завод, после пожара, эвакуация, всего не вывезешь. А ждать, пока привезут,— ничего никогда не дождёшься. А если тебе что-нибудь нужно, пожалуйста, я такой человек — бери, оформлю, не пожалею, машины дам, на риск пойду. Но уж если мне нужно, давай, как первый друг даёт. И меня знают люди и говорят: «Аристова слово крепче всех нарядов и накладных».— Он посмотрел на собеседника и спросил: — Может, пива, товарищ майор?
— Ты, я вижу, себя в общем не ущемляешь,— сказал майор, показывая на стол.
— Я себе ничего не позволяю,— ответил Аристов. И он поглядел своими ясными голубыми глазами прямо в глаза Берёзкину.— Ни в какой мере! Для себя — нет! Я ведь живу у всех на виду: тут и комиссар штаба, я от него не хоронюсь!
Майор выпил и покачал головой:
— Хороша!
Он начал было ощупывать помидоры, выискивая достаточно зрелый, но не вошедший в мягкость, и смутился, с печалью вспомнив про жену — она всегда была недовольна, если он щупал помидоры или огурцы, лежавшие на общем блюде.
В это время зазуммерил полевой телефон, установленный на комоде.
Аристов взял трубку:
— Техник-интендант второго ранга Аристов слушает.
Очевидно, говорило высокое начальство, так как во время разговора Аристов стоял прямо, с напряжённым лицом, и левой рукой поправлял гимнастёрку, счищал крошки еды. С его стороны весь разговор заключался в том, что он четыре раза произнёс: «Есть, есть, есть… понятно, есть…» Он положил трубку и сразу кинулся к фуражке.
— Извините, вы тут ешьте, ложитесь отдыхать, если хотите, меня вызывают по срочному делу…
— Ладно, пожалуйста,— сказал майор,— только насчёт машины давай не забудем.
— Сделаем, сделаем,— и Аристов кинулся к двери.
Майор находился на том градусе, когда человеку совершенно немыслимо оставаться без собеседника. Он подошёл к двери в маленькую комнатку, где сидела хозяйка, и позвал:
— Мамаша, а мамаша, пойдите-ка сюда.
Старуха вышла к нему.
— Садитесь, Антонина Васильевна,— пригласил майор,— может быть, рюмочку выпьете со мной за компанию?
— Можно,— ответила старуха,— с удовольствием. Это раньше, знаете, считалось бог весть что. Тоска-то какая!
Она выпила рюмку, закусила помидором.
— Ну, как он вас тут, бомбит? — начал разговор Берёзкин так же, как тысячи майоров, лейтенантов, бойцов начинали разговор со старыми и молодыми женщинами в фронтовых деревнях и городах.
Она ответила ему так же, как отвечали тысячи старух и молодых на этот вопрос:
— Бомбит, бомбит, дюже бомбит, милый.
— Что ты скажешь,— сокрушённо произнёс майор и спросил: — А вы не помните, мамаша, в старое время тут у вас в Камышине проживал такой Сократов?
— Ну как же, господи, не помнить,— сказала старуха,— мой ведь старик рыбачил, и я всегда рыбу им носила.
— И семейство его знали?
— Знали, конечно, знали, сама-то хозяйка ещё в ту войну умерла, а дочки у них — Тамара — та помоложе, а Надя, старшая, болела всё — за границу ездили с ней.
— Скажите, пожалуйста, скажите, пожалуйста,— сказал майор.
— А вы здешний, знаете их? — спросила Антонина Васильевна.
— Нет, я их не знаю,— подумав, сказал майор.
Старуха выпила вторую рюмку, налитую майором.
— Дай вам бог живым домой вернуться,— проговорила она и вытерла губы.
— Ну а как, что за люди были? — спросил майор.
— Это кто же?
— Сократов этот самый.
— О, он вредный был. Его тут все боялись. Генерал настоящий, не дай бог прямо. А она душевной женщиной была, и пожалеет, и расспросит, многим даже помогала, и в приюте сиротском всегда от неё подарки богатые были.
— А дочки, верно, в неё пошли характером, не в отца? — спросил майор.
— Дочки да, дочки тоже хорошие были, обе худенькие такие, простенькие, платьица на них коричневые, гулять ходили по Саратовскому проспекту или на Тычок, над Волгой садик у нас такой был.
Она вздохнула и сказала:
— Тут кухарка их старая жила, Карповна, по соседству с нами, её убило в прошлое воскресенье, когда днём налетел он. Шла с базара, меняла платок на картошку, и прямо около неё бомба упала. Карповна эта про них всё рассказывала. Надя померла в революцию, а младшенькую на службу нигде не брали, в союз не принимали, а потом нашёлся будто хороший человек такой, из простых совсем, плотником он, что ли, раньше был.
— Вот оно что,— сказал майор,— плотником?
— Вот видишь. И будто женился он на ней и имел неприятности, ему товарищи советовали: «Брось ты её, мало, что ли, в России девок да баб», а он ни в какую: «Я её полюбил и всё тут». А потом уж они хорошо жили, спокойно, и дети у них стали.
— Что ты скажешь,— говорил майор,— что ты скажешь.
— Да, теперь жизнь рассыпалась,— продолжала хозяйка,— народу-то, народу пропало! На старшего сына я похоронную получила, а младший вот уж год не пишет,— считают без вести пропал.
— Да, кровь наша льётся,— сказал майор.
Он отсел от стола к окну, вынул из полевой сумки белую металлическую коробочку, разложил на коленях полный портновский набор и стал выбирать нитку по цвету, чтобы залатать продравшийся в дороге локоть гимнастёрки. Шил он умело и быстро, каждый раз, прищурившись, оглядывал своё творчество.
— Ох и ловок ты шить, сынок,— сказала старуха, переходя с майором на «ты».
Без гимнастёрки этот человек в опрятной рубахе, с лысеющей головой, с серо-голубыми глазами, с немного скуластым загорелым лицом очень был похож на волжского рабочего, и ей неловко и обидно показалось говорить ему «вы».
— Шить я умею,— с улыбкой вполголоса сказал он,— надо мной в мирное время товарищи смеялись, говорили: «Наш капитан — портниха». Я могу покроить и на машине прострочить, и детское платье могу сшить.
— Что ж ты, до службы портным был?
— Нет, я с двадцать второго года солдат.
Он надел гимнастёрку, застегнул воротничок и прошёлся по комнате.
Старуха, вновь переходя на «вы», сказала:
— Я вас вполне вижу, настоящего человека сразу понимаю, на ком держава стоит, кем держится.— И, хитро прищурившись, шёпотом сказала: — А вот этот приятель ваш, это уж воин. Такой разве понимает? Для него всё государство на спиртах стоит. Что государство, что контора — одно слово.
Майор рассмеялся и сказал:
— Ох, мать, умна ты, видно.
Она сердито сказала ему:
— Нешто дура?
Майор вышел погулять по улице, прошёл к домику напротив и спросил у девчонки, развешивающей на верёвке жёлтое солдатское бельё:
— Где тут Карповна жила, старуха?
Девочка оглянулась и сказала:
— Нету. И квартира заколочена, и вещи её в деревню невестка повезла.
— А где тут Тычок? — спросил майор.
— Тычок? — переспросила девочка.— Не знаю такого.
Он пошёл дальше и слышал, как девочка за его спиной смеялась и объясняла кому-то:
— Карповну спрашивает, за наследством жених приехал. И ещё «тычок» какой-то.
Майор прошёл до угла, вынул фотографию из кармана гимнастёрки, посмотрел на неё, потом послушал тонкие жалобные голоса гудков, вещавшие о новом налёте немцев, и пошёл обратно на квартиру отдыхать.
Ночью пришёл Аристов, он подошёл к Берёзкину и спросил, светя ему в лицо электрическим фонариком:
— Отдыхаете?
— Нет, я не сплю,— ответил майор.
Аристов наклонился к Берёзкину и зашептал:
— Ну и гонка мне была, завтра генерал армии Жуков из Москвы прибывает на «дугласе», подготовлял всё к приезду.
— О-о, шутка ли,— сочувственно сказал майор,— шутка ли, ты бы всё ж и мне продукты кое-какие устроил на дорогу.
— Машина в девять утра сюда за вами заедет,— сказал Аристов.— Насчёт продуктов будьте спокойны. Не такой я человек, чтобы старого начальника не уважить.
Он стал стаскивать сапог, застонал, завозился, затих.
За перегородкой послышалось не то всхлипывание, не то вздох.
«Что такое, что за звук такой,— подумал майор и сообразил: — А, это хозяйка».
Он поднялся, подошёл в носках к двери маленькой комнаты и строго спросил:
— Ну, чего плакать, а?
— Тебя жалею,— сказала старуха,— одного похоронила, второй не пишет. А сегодня тебя увидела, жалею — в Сталинград едешь, а я знаю, там крови будет… хороший ты человек.
Майор смутился и долго молчал, потом он походил по комнате, повздыхал и лёг на постель.
