Михаил Алексеев - Солдаты
Шахаев хотел ответить, но не смог. В глазах парторга качалась зыбкая, красноватая муть. Он тонул. Сильная длинная рука Никиты обхватила его.
— Ложитесь ко мне на спину, товарищ старший сержант, — услышал Шахаев глухой, сдавленный волнением голос солдата и тотчас же почувствовал под собой длинное, упругое, все из тугого сплетения мускулов, тело. Никита плыл легко и быстро, будто на нем вовсе не было никакого груза.
Часто в горах, углубившись в неведомые ущелья, разведчики испытывали чувство оторванности от всего остального мира. Сейчас, ночью, в холодных волнах чужой реки это чувство было еще более острым. Оно усиливалось тем, что неизвестно было, как встретит их затаившийся противоположный берег, который был страшен в своем зловещем, коварном молчании.
— Аким, ты вроде очки потерял, — попытался пошутить Ванин. Но шутка не получилась. Сам мастер шутки понял это и больше уже не открывал рта вплоть до правого берега.
Дождь хлестал еще озлобленнее. Темнота сгустилась. Правее от разведчиков чуть виднелись фермы взорванного моста. Оттуда катился свирепый рев водяного потока, стиснутого массой исковерканного железа. Невольно хотелось взять еще левее, чтобы не оказаться случайно в зеве страшного чудища, которым рисовался теперь мост.
Наконец все с радостью ощутили под ногами скользкое дно реки. Правый берег бесшумно двигался навстречу разведчикам черным мохнатым зверем. Солдаты осторожно сближались с ним. В прибрежных кустах затаились, слушали. Шахаев усиленно растирал свои ноги и правую руку.
— Пошли, — приказал Забаров.
И ночь поглотила их…
Через два часа они вновь появились на этом месте. Передохнули и поплыли обратно. На этот раз благополучно достиг своего берега и Шахаев — Никита ни на метр не отставал от парторга, следя за ним.
На берегу разведчиков ожидали Наташа и Пинчук. Отойдя в безопасное место, забаровцы переоделись в теплое, привезенное старшиной обмундирование, выпили немного спирта, согрелись. Петр Тарасович уехал обратно, захватив с собой мокрую одежду солдат.
Уже рассветало. Шахаев вспомнил про стихи, найденные разведчиками еще накануне в кармане убитого немцами мадьярского солдата и переведенные на русский язык сестрой убитого — жительницей Трансильвании Илонкой Бела, учительницей по профессии:
Я твой и телом и душой,
Страна родная.
Кого любить, как не тебя!
Люблю тебя я.
Моя душа — высокий храм,
Но даже душу
Тебе, отчизна, я отдам
И храм разрушу.
Пусть из руин моей груди
Летит моленье:
«Дай, боже, родине моей
Благословенье!»
Иду к приверженцам твоим…
Там, за бокалом,
Мы молимся, чтоб вновь заря
Твоя сверкала.
Я пью вино. Горчит оно.
Но пью до дна я, —
Мои в нем слезы о тебе,
Страна родная!
Фашисты убили этого солдата за то, что он подговаривал своих товарищей перейти на сторону русских. Перед глазами Шахаева и сейчас стояло лицо мадьяра — продолговатое, с плотно закрытыми глазами, с легким шрамом на левой щеке. Должно быть, в нем билась та же горячая мысль, что и в большом сердце Шандора Петефи, кому принадлежали эти строки.
— Какая судьба! Ведь и тот погиб солдатом! — вспомнил Шахаев биографию великого венгерского поэта и с волнением спрятал стихи в свой карман.
Мысль эта немного согрела Шахаева. Несколько дней он чувствовал себя беспокойно, как бы обижался на самого себя. Случилось это после того, как он не смог вызвать на откровенность одного разведчика, совершившего грубый поступок — оскорбившего своего товарища.
«А ты считал себя неплохим воспитателем, — строго журил он себя в мыслях. — Врешь, брат, не умеешь…» — и он горько улыбнулся. В большой пилотке, прикрывшей его седую голову, парторг казался очень молодым. Лицо его было без единой морщинки.
— Вот ведь какая штука-то, Аким!
— А что? — не понял тот, но забеспокоился, — Случилось что-нибудь?
Шахаев объяснил.
Аким коротко улыбнулся:
— Слушай: талант воспитания, талант терпеливой любви, полной преданности, преданности хронической, реже встречается, чем все другое. Его не может заменить ни одна страстная любовь матери…
— Знаю, это же Герцена слова, — печально и просто сказал Шахаев, вновь удивив Акима. — Однако что же делать с бойцом? — добавил он, говоря о солдате, совершившем проступок.
На другой день, когда разведчики уже были в селе, Шахаев повторил свой вопрос:
— Что же делать?
— По-моему, ничего не надо делать.
— Как? — теперь не понял Шахаев.
— Очень просто. Вон полюбуйся, пожалуйста!
В глубине двора, куда указывал сейчас Аким, у водонапорной колонки умывался тот самый солдат, о котором шла речь. Наташа качала воду и что-то строго говорила ему. Солдат тихо, смущенно отвечал ей. До Шахаева и Акима долетали только обрывки его слов:
— Дурь напала… Стыдно… Все на меня. А парторгу да комсоргу не могу в глаза глядеть. Стыдно…
— То-то стыдно. Раньше-то куда глядел, что думал?
— Раньше… кто знал… Собрание, должно, комсомольское будет?.. Хотя бы не было…
— Обязательно будет. А ты как думал, товарищам твоим легко? — уже отчетливее слышался голос девушки.
— Удивительный человек… твоя Наташа! — сказал Шахаев, не заметив в волнении, как проговорил с акцентом, что с ним бывало очень редко. Потом, спохватившись, сконфузился, кровь ударила ему в лицо, благо на смуглых щеках это почти не было заметно.
Аким усмехнулся.
— Не только в ней дело. Все разведчики обрушились на парня, и это на него подействовало сильнее всего. Пожалуй, надо посоветовать Камушкину не проводить собрания, хватит с него и этого.
— Ты — умница, Аким.
Вскоре разговор их перешел в другую область. Мечтатель и романтик, Аким любил пофилософствовать. Часто втягивал в спор Шахаева. Сейчас разговор их начался с честности и правдивости человека, вернее с воспитания таких качеств в людях. Совершенно неожиданно для Шахаева Аким заявил:
— Иногда беседуешь с человеком и видишь, что он врет тебе без всякого стеснения, самым наглым образом, А ты сидишь и слушаешь, будто он правду рассказывает. Искренне будто веришь каждому его слову. Глядишь, устыдился, перестал врать…
— Чепуха! — не дождался Акимова вывода парторг. — Человек, увидевший вруна в своем собеседнике и не сказавший ему об этом прямо, а делающий вид, что верит его вранью, совершает такую же подлость, как и тот, кто говорит неправду. Жуткую глупость ты сморозил, Аким! Да ведь ты сам не придерживаешься выдуманного тобою вот только сейчас, так сказать, экспромтом, правила. За безобидное вранье Ванина и то ругаешь! Ну и нагородил!..
Аким нес явный и несусветный вздор, который было обидно слышать от такого умного парня.
— Учитель ты, Аким, а договорился до ерунды! — с прежней горячностью продолжал Шахаев. — Твоей методой знаешь кто пользуется?
— Кто? — спросил Аким.
— Геббельс. Он врет без устали. А немцы, разинув рты, верят ему. К счастью, не все, но верят. Согласно твоей философии — лучше было бы ее назвать филантропией, — Геббельс должен был уже давно устыдиться и перестать брехать. Но он не перестает. И не перестанет, конечно, до тех пор, пока ему не вырвут язык… Капиталисты и помещики веками обманывают народ, нагло врут ему. К сожалению, часть народа еще верит им, что только на руку эксплуататорам… Подумай, до чего ты договорился, Аким! А это, знаешь, идет все от твоего неправильного понимания гуманизма. По-твоему, все люди — братья. И Семен хорошо делал, что колотил тебя за это. Я заступился за тебя, а зря. Не следовало бы!..
Аким, не ожидавший такого оборота дела, молчал, тяжело дыша. Белые ресницы за стеклами очков обиженно мигали. Лицо было бледное.
— Вам легко быть таким жестоким со мной. А что, собственно, я сказал?.. Ну, не подумал как следует. Что ж из того?..
— Нет, Аким. Я был более жесток к тебе, когда не замечал твоих глупостей. Подумай об этом.
— Хорошо.
Аким пошел от парторга еще более сутулый и неуклюжий.
«Ничего, выдюжит», — подумал парторг, твердо решивший в самое ближайшее время провести партийное собрание с повесткой дня «О честности и правдивости советского воина». Мысль эта окончательно успокоила его. Он вошел в дом и подсел к Пинчуку, который за столиком читал очередное письмо-сводку, полученное от Юхима из родного села. Операция по форсированию Мурешула была почему-то временно отменена, и разведчики два дня отдыхали.
3
С утра с гор подул свежий, прохладный ветер. Солдаты надели стеганки и брюки.
Во дворе Никита Пилюгин и Семен Ванин, сидя на плащ-палатке, чистили свои автоматы. Семен, по-своему привязавшийся к этому мрачноватому парню, как обычно, («подкусывал» его — «с воспитательной целью».
