Евгений Астахов - Наш старый добрый двор
Минасик тут же возражал Ромке:
— Не, он не подлизывается, что ты!
— Ты сам подлизываешься!
— К кому я подлизываюсь?! — вскипал Минасик.
— К папе-маме своему! Хо-хо-хо! К Ивке тоже, и учителям тоже. К Рэме, что, скажешь, не подлизываешься? Когда на нее смотришь, у тебя глаза как у барашка становятся, мэ-э-э! Чихать она на твои глаза хотела.
— Ты!.. Ты!..
— Шарты-барты! Не лопни, пожалуйста, а то мадам Флигель подумает: немцы бомбу бросили. И умрет со страху, а ты отвечать будешь…
Но сколько ни доказывал Ромка, что Ива обыкновенный подлиза, дело, конечно, обстояло иначе. Просто нравился он Ордынскому, и все. А вот почему нравился, об этом никто не знал — главврач не любил объяснять свои поступки.
— Ты умеешь играть в шахматы, Ива — телефонный мальчик?
— Да. Меня папа научил.
— Ясно, ясно… Ну садись, посмотрим, как освоил ты шахматную премудрость. — Ордынский расставил на доске фигуры, потом вынул из шкафа медную мельницу, насыпал в нее горсть кофе.
Играл Ордынский хорошо, и Иве никогда не удавалось выиграть партию. Но это его не огорчало. Что шахматы, дело не в них. Куда интереснее было то, о чем рассказывал этот необычный человек.
Он сидел в кресле, чуть ссутулясь, и, зажав мельницу коленями, медленно вращал прихотливо изогнутую ручку. Кофейные зерна сухо похрустывали.
— Опять вам мат, телефонный мальчик, — Ордынский усмехнулся. — А в шахматах главное знаешь что? Уметь предугадать все возможные ходы противника. Король, его свита и восемь пешек не так уж и много, а поэтому в общем-то несложно — все они на виду, и каждый двигается по строго определенным правилам. А вот в жизни противника не сразу разглядеть удается. Порой вроде разгадал его, а на поверку выходит, что пешку за короля принял. Вот так-то, дорогой мой юнармеец.
Ордынский часто говорил какими-то загадками, словно не для Ивы предназначались эти странные слова. Но все равно слушать было очень интересно.
— Расставляй заново. — Ордынский снял с плитки старинный медный кофейник с такой же ручкой, как и у мельницы, высыпал в него смолотый кофе, достал из шкафа чашки и твердые английские галеты.
— Британские дары. — Он насмешливо поморщился. — Терпеть не могу англичан. По мне, так лучше с ними воевать, чем с немцами.
— Как? Они же наши союзники!
— Я уже тебе говорил, что в жизни все весьма относительно… Знаешь, — он разлил по чашкам кофе, придвинул Иве галеты, — ты чем-то напоминаешь мне профессора из вашего двора, моего давнишнего знакомца. Только твоя наивность простительна, его же — нет, возраст не тот. Воитель с двустволкой.
Над Ордынским все время витала какая-то тайна, Ива чувствовал это. И, как ему казалось, тайна уходила своим началом в годы далекие и удивительные. Трудно, конечно, надеяться, что даже при всем расположении к Иве Ордынский полностью поднимет над ней завесу. Лишь самый уголочек иногда приподнимался, но даже от этого захватывало дух. Как в тот вечер, когда Ордынский спросил вдруг Иву:
— А что изволит поделывать ее высочество княгиня Цицианова? Она ведь в твоем доме живет, не так ли?
— В моем… — растерянно кивнул Ива.
— Ты бывал у нее когда-либо?
— Один раз как-то.
— Видел на стене большой портрет красивого черноглазого юноши?
— Видел. А кто он?
— Это ее сын. По слухам, его расстреляли местные меньшевики. В начале двадцать первого года. Вот так-то, Ива — телефонный мальчик… В двадцать первом году здесь было сделано много всяких глупостей. Нет ничего страшнее в жизни, чем все временное. Временный успех, временная победа, временная власть. Нет ничего глупее калифов на час!..
Странные это были разговоры. Ива многого не понимал в них, но все равно ждал вечерами, а вдруг опять у Ордынского выдастся свободный час и он пойдет к себе в кабинет пить кофе. И бросит на ходу:
— Прошу ко мне, уважаемый телефонный страж…
Ива уходил из госпиталя, полный разноречивых впечатлений. Ему хотелось во всем соглашаться с Ордынским, потому что ему нравился этот непохожий на других человек. Когда-то он был членом таинственных студенческих корпораций, девиз которых «Честь и цель», он дрался с обидчиками на рапирах, бывал в далеких легендарных краях, покупал там в антикварных лавках медные кофейники и заржавленные пиратские тесаки. Он сильный, решительный, он наверняка ничего не боится. И в этом госпитале словно капитан на большом корабле и в случае чего сойдет с него последним, как и положено настоящему капитану.
Иногда Ива представлял себе Ордынского не в морском кителе, а в белом халате, с марлевой повязкой на лице. Идет операция. Лезвие скальпеля вонзается в живое тело, чтобы помочь ему остаться живым. Больно, очень больно! Ива вздрагивал, словно боль входила в него.
Ордынский ходил по кабинету, заложив руки за спину. В хрупких чашечках стыл кофе, на шахматной доске настороженно стояли друг против друга черные и белые фигуры.
— А за что расстреляли ее сына? — шепотом спросил Ива.
Ордынский резко остановился. Повернул к Иве лицо.
— За что? Да ни за что! Расстреляли, как могут немцы расстрелять тебя, если придут в этот город.
— И вас? — так же шепотом сказал Ива.
— Меня?.. — Ордынский задумался, потом, усмехнувшись, потрепал Иву по голове. — Запомни, мальчик, когда мир трещит и разваливается на куски, нельзя близко подходить к дымящимся пропастям. Пропасть — это от слова «пропасть». А вот сын Цициановой подошел. Наивно и восторженно. И пропал ни за что.
— Он был революционером?
— Как тебе сказать?.. Он лишь потянулся за ними, и это стоило ему жизни…
Каким частым в разговорах людей стало слово «смерть»! Война сделала его обыденным, таким же, как слова «хлеб», «земля», «дождь». Ива не мог с этим смириться. Не мог представить убитым Кубика, себя или Ромку. Или Каноныкина, веселого, по-дружески щедрого и простого. Как же это так — не дожить до конца войны? Почему именно он не доживет? Почему?..
Ива знал, с какой опаской глядят живущие в его доме люди на веселого усатого почтальона. До войны он был желанным гостем в любой квартире. Его хлопали по плечу и угощали вином.
— Молодец, Ардальон, ты лучший работник связи во всем нашем городе!..
Почтальон шевелил усами, подносил к губам стакан и при этом обязательно отпускал шуточку, всякий раз новую, и все смеялись и качали головами, удивляясь, как это один человек может придумать столько замечательных шуток.
— Молодец, Ардальон, тебе надо по радио выступать!..
А теперь его и ждали и боялись одновременно, потому что не знали, о чем расскажет принесенное им письмо: о жизни или о смерти. И почтальон, понимая это, не балагурил больше, не выкрикивал на всю улицу веселым голосом: «Вот пришел Ардальон, самый лучший почтальон!» Теперь, протягивая письмо, он говорил непривычно тихим голосом:
— Не бойся, дорогой, конверт не казенный, значит, все в порядке. Э-э!.. Я что, не понимаю, да? У меня два сына там…
«Там» — это фронт. Оттуда приходили санитарные поезда. Днем и ночью.
К железным воротам госпиталя по Подгорной подъезжали машины с красными крестами на кузовах. Все медсестры, санитарки, врачи и те из раненых, что покрепче, выходили их встречать.
Моряки в бинтах и повязках лежали на косилках неподвижно и молча. Потемневшие лица, полуприкрытые глаза, пальцы рук, вцепившиеся в края носилок.
Ива понимал — это боль. Боль, которая рвется наружу, а ее удерживают из последних сил. Но все же удерживают. Наверное, это легче сделать, когда человек молчит.
Ордынский иногда спускался в госпитальный двор, подходил к лежащим на носилках морякам.
— Откуда?.. Какая часть?.. И много вас таких?..
Высокий и худой, в короткой черной шинели, он был похож на сердитую птицу…
Раненых уносили, кого прямо в операционную, кого в приемный покой. А Ива шел домой мимо длинной очереди, стоящей у магазина, где совсем еще недавно продавался горячий поджаренный лаваш, сдобные булки, обсыпанные маком халы — бери сколько нужно, всем хватит!
Он шел вдоль очереди и видел, как люди бережно держат в руках разноцветные хлебные карточки. Это тоже жизнь. И для стоящей у магазинных дверей старухи, и для девочки, прячущейся от ветра за ее спиной. На девочке длинное, не по росту пальто; розовые мочки ушей, видно, совсем недавно проколоты под серьги. Серег еще нет, в дырочки продеты черные нитки, завязанные узелками.
Ива шел мимо молчаливой очереди и думал о вещах, которые никогда раньше не занимали его воображение.
Да, все может статься, потому что война. Вместо самолетов-разведчиков над городом появятся бомберы. И черный дым поднимется над старыми, простоявшими столетия домами. И девочка, так и не успевшая поносить своих сережек, упадет на развороченную бомбами мостовую…
От этих трудных раздумий тягостно становилось на душе. Ива пытался отвлечься от них, вспомнить что-нибудь радостное, например, поход на тритонье озеро, суп, сваренный Ромкой, переливающиеся в темной чаще огни вечернего города.
![Валентин Горблюк - Хроники московского провала [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)