Николай Бораненков - Тринадцатая рота (Часть 2)
— Теперь крышечка им. На помин коврижки. Вот туточки оне. Вон тута, говорил один из посетителей, пробираясь к выходу.
Другой из счастливчиков — лысый старик в длинной, до пят, шубе, староста из Знаменского района — до того ошалел от счастья, так торопился окружить партизан, что сунулся вместо двери в окно и лбом вышиб его. Со звоном посыпались стекла.
Не вытерпев, Трущобин вышел в зал:
— Господа! Да что же вы делаете? Куда прете? Окно вышибли, сейчас опрокинете стойку. Эка вам приспичило! Эка не терпится разделаться с партизанами!
— С нужды! С потребу! Спасу от них нет. Продыху. С закажного куста пуляют. В ночь носа не кажи. По нужде не сходишь. С горшком так и спишь.
— А в нас!.. В нас что делается, в Дорогобужье! — кричал через головы жалобщиков высокий, худой как смерть верзила. — Всех старост поперевешали. А троих в речке утопили. Совсем обнаглели. В полночь заявляются, мешок на голову и тащат. Помогите, ваш благородие! Невыносимо.
— Помогать вам будут каратели, их отряды, — разъяснил Трущобин. — Мы лишь оказываем добровольную услугу карателям, составляем списки партизанских очагов, ведем учет ваших запросов и передаем все данные куда следует. Так что, ау видер зейн! Прошу по порядочку к окну.
— А долго ли будут рассматривать наши заявки? — спросил рябой мужчина с повязкой полицая на рукаве черной шинели.
Трущобин оглянулся:
— Вы, как вижу, горите нетерпением?
— Так точно! Нельзя ли мою заявочку как-либо побыстрей? Я бы вас… — он сунул руку в карман.
— Пройдите со мной, — тихо кивнул Трущобин. — Я вас в первую очередь запишу.
Рябой последовал за Трущобиным за фанерную перегородку. Там он сразу выложил на стол пачку советских червонцев.
— О, новенькие! — обрадовался Трущобин, беря деньги. — Где же вы такие достали?
Рябой замялся. Вопрос ему был не по душе, но делать нечего, надо отвечать. Проявившее любезность начальство ждет.
— Сельпо с приятелем обчистили, когда Красная Армия отступала, — нехотя сознался он.
— И много ли вы хапанули?
— Так, пустяки. Один чемоданчик.
Трущобин сел за стол, взял из стопы бланков листок.
— Ваша фамилия, имя, отчество?
— Алексей. Лешка Шкрыба.
— Место жительства или работы, господин Шкрыба?
— Город Ярцево, полиция. Дорожный постовой.
— Что знаете о партизанах?
— Знаю, что скрываются в лесах юго-восточнее Ярцева, а где точно — не ведаю. Они неуловимы. Налетают и хватают. Моего приятеля Фильку днем утащили.
— Где скрываетесь сами? Днем?
— Днем я стою на дороге, охраняю участок.
— Ночью?
— Ночью сижу под полом у Дуськи.
— Какой Дуськи?
— Дуська — это моя любовница. Мы с ней за воровство в одной тюрьме сидели. А теперь я с ней… Живу.
— Точный адрес Дуськи? Рябой протянул записку:
— Вот вам. Тут все обозначено. Улица, номер дома, квартира.
— Где прячете ценности?
— Там же, под полом, у Дуськи. Трущобин размашисто подписался на двух листах, сунул ручку в чернильницу.
— Документы заполнены. Прошу вашу подпись. Вот здесь и вот здесь.
Рябой расписался. Трущобин сунул ему лист с черным типографским оттиском через всю страницу: "Смерть сукиным сынам!"
— Ждите, Шкрыба. К вам в первую очередь приедут.
— Спасибо. Премного благодарен.
— Не стоит. Если есть другие желающие попасть в первую очередь, присылайте.
От собачьей радости ямки на лице рябого разгладились. Он раз пять поклонился и задом вышел. Трущобин крикнул:
— Следующий!
В оконце просунулась лохматая, не бритая, наверно, со дня рождения, борода мужчины лет пятидесяти. Трудно было определить, на кого он похож. По лохматой голове — на пуделя. По вытянутым вверх ушам — на волка. А по зубам — это был неподдельный заяц. У просителя торчало только два длинных заячьих зуба, а другие ему, очевидно, выбили, так как десны были еще опухшими.
— Фамилия? — склонился над анкетой Трущобин.
— Казанок Видений Фатьевич.
— Место жительства?
— Из Духовщины я. Оттуль. Староста Казанок.
— Деревня?
— Деревни не имеется.
— Как не имеется?
— Не живу я ни в одной деревне. В бегах я. Нынче тут переночую. Завтра там.
— Ну так где ж вас искать?
— А бог его знает где. Места я себе не нахожу от иродов. Нигде жисти нет…
— Что знаете о партизанах?
— Ничего не знаю. В глаза их не видел, а мучаюсь. С той поры, как в соседней деревне своего кореша — старосту в петле увидел, тени за мной. Тени во след.
— Заявка на тени не принимается. Ау видер зейн! Следующий!
11. МЕЧТЫ ПОД РАЗВАЛИНАМИ ДЗОТА
Сто восьмая егерская дивизия, наступавшая в первом эшелоне группы армий «Центр», выдыхалась, и командующий фельдмаршал фон Бок решил вывести ее на отдых. Но перед долгожданным отдыхом ей было приказано продержаться в окопах еще одну ночь, пока подойдет на смену новая дивизия.
О, эта ночь под огнем русской артиллерии! Кому-то она стала на этой земле последней, а кому-то…
Тяжелым снарядом разворотило землянку и "национальный герой" Фриц Карке оказался придавленным чурбаками блиндажного перекрытия. Вытаскивать его из-под развалин было, очевидно, некому, да и сам "национальный герой" не особенно стремился выбраться на свет белый, потому что его сейчас же сунули бы в стрелковую ячейку вместо кого-либо из убитых. А в открытой ячейке может шлепнуть осколком или пулей снайпера запросто. Так что Карке счел за здравый смысл затаиться и обождать, когда кончится обстрел.
Повернувшись навзничь и подложив под голову попавшийся под руку чей-то ранец, Карке уныло грыз найденный в соломе сухарь и с грустью вспоминал свою милую, кроткую Эльзу. Как она просила тогда, во время приезда с русской границы, остаться на ночь. Слезы лились по щекам. И мог бы остаться. Мог! Но нет. Как голодная свинья к корыту, помчался на войну с Россией. Ах какой был осел! Одну бы ночь. Одну бы только ночь побыть с ней. А теперь вот влепит еще снаряд, и прощай первая ночь на девичьей постели. Получит, бедняжка, похоронную, поплачет, повздыхает, а там, смотришь, приглянется и штурмовик. Сейчас она пишет, что он, толстый боров, противен ей, что от него, как из бочки, несет коньяком. Но это сейчас, а когда ляжешь под березовый крест?.. Нет, нет. Этого не будет. Я увижу ее, У меня обязательно будет первая ночь! Как она там одна? Скучно, наверно, ей, бедняжке. Не спит, ворочается… или крепко уснула, измаявшись. Светлые волосы рассыпались по подушке, одно круглое плечико обнажилось… А штурмовик? Что делает сейчас квартирант Отто? Спит или, встав на цыпочки, подсматривает из-за шторы, как голодный волк на овечку?
А штурмовик Отто между тем давно уже не подглядывал из-за шторы, как раздевается жена "национального героя". Каждый вечер он сидел теперь возле постели Эльзы и "шаг за шагом" разъяснял ей, что такое "национальный патриотизм" и как должна его проявлять замужняя женщина Великой Германии.
Толстый, разъевшийся на спецпайке Гиммлера, он, как всегда, сидел в новом, пропахшем коньяком и духами парадном мундире и, поглаживая оголенное плечо укрывшейся одеялом Эльзы, внушал:
— Каждая женщина Великой Германии, будь она замужняя или холостая, обязана двигать вперед великую историческую миссию, возложенную на нее фюрером и его "Майн кампфом"! Ее долг — положить на алтарь победы без малейшего сожаления все свои женские прелести и достоинства. Свершая это, она не должна стыдиться, так как своим поступком вдохновляет славного защитника рейха на разгром врага. Прочитайте статьи доктора Геббельса, и вы, моя милая фрау, убедитесь, что любящий вас Отто говорит правду. Своей горячей нежной любовью вы могли бы меня вдохновить на подвиг во имя фюрера! От вашей нежности у меня давно бы отросли крылья, но… — тут грузный, как пивная бочка, Отто притворно тяжко вздохнул и, вытащив из-под одеяла свою пухлую волосатую руку, еще раз произнес «но»: но, к моему горькому сожалению, вы, фрау Карке, скупо, очень скупо проявляете национальный патриотизм: я, в частности, им не доволен.
Она недоуменно посмотрела на него своими большими серыми глазами. Вчера он был безгранично доволен, целуя руки, плечи, волосы, говорил, что он счастлив через край и готов кричать на всю Германию: "Хох Эльзе Карке, проявляющей великий патриотизм!" А сегодня он вдруг недоволен, упрекает в скупости. Чего же ему надо от нее?
Отто, как бы чувствуя, о чем сейчас подумала Эльза, поспешил объяснить:
— Ваше любезное позволение целовать ваши волосы, плечи — это, фрау Эльза, лишь часть патриотизма. Мне же, разумеется, хочется видеть его полное проявление.
Эльза, повернувшись ниц, заплакала:
— Но вы… вы же знаете: я замужем. Что, что скажет Фриц, когда вернется с фронта? Он прогонит меня. Да, да. Я это знаю. Он очень любит меня.
