Петр Капица - В море погасли огни
Среди литераторов Бороздкин увидел почти всех своих штатных сотрудников.
— Вы что — с ума посходили! — закричал он на них. — А если «Виронию» подобьют, кто газету выпускать будет? Немедля рассредоточиться по другим кораблям.
Прозаику Евгению Соболевскому и поэтам Юрию Инге и Николаю Брауну он приказал отправиться в Купеческую гавань на ледокол «Вольдемарес». Остальных же распределил по другим кораблям. Его сотрудники неохотно покидали «Виронию», а теперь радуются, что не остались на ней, так как первым кораблем, утопленным авиацией противника, оказалась «Вирония». Правда, и «Вольдемарес» не дошел до Кронштадта, но он пострадал позже.
Еще в Таллине, при посадке на корабли, многие пехотинцы на всякий случай разулись и сидели на палубе босыми. Увидев в небе самолеты, они свешивали ноги за борт. Стоило «юнкерсам» пойти в пике, как некоторые из бойцов «солдатиком» летели в воду…
Бомбы в корабли не попадали, и они продолжали двигаться заданным курсом. А те из пассажиров, кто поспешил прыгнуть за борт, оставались в воде и кляли все на свете.
Вначале плававших подбирали катера, но вскоре их палубы оказались переполненными. Спасенных прямо на ходу пересаживали на транспорты. Вновь попав на судно, поплававшие пехотинцы уже держались на нем до последней минуты. Быстро они постигли психологию моряков, на практике убедились, что палуба всегда надежней моря.
За двухсуточный переход многие хлебнули соленой воды — и не всем удалось спастись. Только среди сотрудников флотской газеты погибло более двадцати человек. Из писателей в Ленинград не вернулись Евгений Соболевский, Юрий Инге, Марк Гейзель, Орест Цехновицер, Филипп Князев, Андрей Селифонов и молодой поэт Василий Скрылев.
Я заглянул в воспоминания начальника штаба Краснознаменного Балтийского флота адмирала Пантелеева, выпущенные военным издательством в 1965 году. Вот что Юрий Александрович написал о таллинском переходе:
«Рано утром 26 августа получаем приказ Ставки: эвакуировать Главную базу флота, войска доставить в Ленинград для усиления его обороны. Все, что нельзя вывезти, уничтожить…
Задача ясна, но в нашем распоряжении так мало времени. За одни сутки надо подготовить к переходу весь флот. А это более ста вымпелов! За это время войска должны отойти с фронта, — значит, потребуется какое-то прикрытие. Надо погрузить на корабли десятки тысяч людей и наиболее ценное имущество, разработать маршрут и план перехода.
Нам придется идти узким заливом, южный и северный берега которого уже в руках противника, расположившего на них свои аэродромы и батареи…
Серьезной опасностью на переходе в Кронштадт мы считаем мины заграждения и авиационные бомбы. Днем можно маневрировать, уклоняясь от бомб самолетов и обходя плавающие мины. А как быть ночью, когда мины не разглядеть? Мнение единодушное: основное минное поле противника на меридиане мыса Юминда форсировать в светлое время суток. Комфлот с этим предложением согласился, утвердив наши расчеты…
…В те дни комфлот авиацией не распоряжался. Более того, даже главком Северо-западного направления не смог выделить десяток истребителей, чтобы прикрыть флот на переходе в светлое время суток. Ведь решалась судьба Ленинграда, и мы спешили к нему на помощь. Флоту оставалось, опираясь на свои силы, быстрее прорываться на восток…
…Все транспортные и вспомогательные суда мы распределили на четыре конвоя. Каждый конвой имел свое непосредственное охранение и должен был идти строго за выделенными ему тральщиками. Боевые корабли находились в отряде главных сил, в отряде прикрытия и в арьергарде. Эти три отряда боевых кораблей тоже нуждались в тральщиках. Сколько же тральщиков требовалось для обеспечения перехода ста девяноста различных кораблей, в том числе семидесяти крупных транспортов (больше шести тысяч тонн водоизмещением), по фарватеру в три кабельтовых?
Все наши флотские наставления и несложные расчеты очень быстро ответили на этот вопрос: нужно не менее ста тральщиков! Мы же имели всего десять базовых и семнадцать тихоходных, немореходных тральщиков, то есть фактически одну четверть потребности. Количество же мин, поставленных фашистами, нам никто не мог сообщить, но по нашим расчетам оно достигало четырех тысяч. (К сожалению, наши расчеты в дальнейшем полностью подтвердились.)»
Как проходили последние дни обороны Таллина и переход кораблей, я пытался узнать у многих людей. Но удалось записать лишь несколько воспоминаний.
Рассказ морского пехотинца
Совершенно неожиданно на буксире появился старший краснофлотец Холоденко, плававший рулевым на торпедированной М-94. Он был в выгоревшей и сильно потрепанной форме морского пехотинца: в защитных брюках и гимнастерке, воротничок которой был распахнут, чтобы видны были синие полоски тельняшки, в серых от пыли обмотках и грубых ботинках. На плече у него висел немецкий автомат, а на флотском ремне — фляга, финский нож и две гранаты.
— Разыскивал своих и вдруг вижу буксир подплавский, — сказал он. — Я, конечно, прямо с пирса — скок на корму. Приятно у своих очутиться!
Его обступили матросы буксира, угостили флотским табаком и принялись расспрашивать, кого Холоденко видел на сухопутном фронте. Но тот ничего не успел им рассказать, так как раздался сигнал тревоги и матросы буксира разбежались по местам. На корме остались лишь мы вдвоем.
— Как же ты в морскую пехоту попал? — спросил я у Холоденко.
— Очень просто, — ответил он. — Еще в Лужской губе наши ребята сговорились проситься на сухопутный фронт. Нанервничались мы на затонувшей М-94. Казалось, что в любом месте на суше безопасней. Особенно старшина трюмных старался. Ну тот, что не умел плавать, Линьков его фамилия. «На берегу, — говорит, — если ранят, то в кусты можно спрятаться. Тебя подберут и в госпиталь доставят. А у нас, у подводников, — без царапины каюк. Один ошибся — все погибай».
Но нас не требовалось уговаривать. Сами примерно так же думали. Каждый рапорт написал: «Прошу — де откомандировать на сухопутный фронт, позор в такое время в резерве отсиживаться. Заверяю командование, что не опозорю звание моряка — подводника, покажу, как за честь родины дерутся балтийцы».
Наши рапорты сперва и читать не стали, а потом вдруг, как припекло, нас за два часа переодели, выдали винтовки, гранаты, каски и на грузовиках отвезли к только что нарытым окопам последнего заслона.
Ребята с М-94 решили не разлучаться, крайний блиндаж заняли. Он соединялся с общим окопом узким проходом. Не успели мы расположиться, как фрицы принялись передний край обрабатывать — закидали нас снарядами и минами разных калибров. Ох и противно же визжат стальные поросята! И рвутся так, что душа в пятки уходит и в ушах звенит. Втиснули мы голову в плечи, пробуем так сжаться, чтоб всем телом под каской укрыться, ждем прямого попадания и думаем: «А на подводной лодке все же спокойней было».
На нас камни, комки земли сыплются, а мы не шелохнемся. Фрицы, видно, решили, что прихлопнули всех. Прекратили из пушек и минометов палить, пошли в атаку. На животах автоматы держат, шагают и поливают во все стороны. Я тут и крикнул:
— Братва, не торопись. Вспомни фильм «Мы из «Кронштадта». Подготовься к встрече!
Вставили наши ребята в гранаты запалы, патроны перед собой разложили, финские ножи в песок повтыкали и ждут.
Мы со старшиной Митрофановым за пулемет легли. Ленту вставили и ждем, чтобы фрицы поближе подошли. Смотрим, где они гуще идут. Совсем забыли, что во время опасности наш Линьков дуреет. Он вдруг поднялся во весь рост, заорал, как психопат, и гранату кинул. Она, конечно, не долетела до атакующих, разорвалась тут же за бруствером. Но фрицы нас приметили и стали обходить, брать в клещи. Пришлось отбиваться не в лоб, а с перебежками.
Кое-как атаку отбили. Автоматчики откатились и, видно, опять попросили свою артиллерию по нашим окопам шандарахнуть.
Вторым или третьим снарядом наш пулемет накрыло. Меня землей засыпало. Очухался я, выплюнул изо рта песок, глаза протер и спрашиваю:
— А где же мой напарник старшина Митрофанов?
Линьков, казалось, спокойно поднял лежавшую рядом со мной еще живую оторванную руку старшины… Да, да, живую! У нее шевелились пальцы и, видно, каждая жилка тряслась. И крови было немного.
— Вот что от Митрофанова осталось, — сказал старшина трюмных. Сам вдруг затрясся, в голос заплакал и принялся каяться: — Простите меня, ребята, что я вас на сухопутный сманил. В лодке не разорвало бы.
Мы его, конечно, успокаивать не стали, не до переживаний было.
— Надо, ребята, уходить, — сказал Малышенко. — Без пулемета нам несдобровать — живыми в плен попадем.
Отошли мы в общий окоп, а там пусто — не предупредив — нас, пехотинцы отошли. Артиллерийская пальба прекратилась, видим, автоматчики с тыла обходят.
