Теодор Вульфович - Ночь ночей. Легенда БЕНАПах
«И я, и не я», — думалось легко, как будто он уже проснулся и обременен единственной заботой — не забыть СОН и постараться разгадать его: «К чему бы все это?..» И тот, который складывал эту смесь повести и легенды, и тот, за поступки и мысли которого он почти не несет ответственности… Ему трудно было понять, кто из них ему приснился первым, а кто явился потом… «Они оба — это я, они оба — это армейский взводный и председатель гвардейского Содружества»… Он и не старался понять логически земной смысл происходящего, его больше интересовал загадочный потусторонний смысл события. И имеет ли он какую-то связь с тем, что происходит поблизости.
Вот такой был СОН… И небо из голубого, прозрачного и бездонного стало быстро темнеть, превратилось в смоляно-черное. И когда он это заметил, начали вспыхивать звезды. Все пространство заполнилось звездными скоплениями… и той самой музыкой.
Он отыскал на небосводе Большую Медведицу, отсчитал пять расстояний высоты ковша, обнаружил Полярную звезду, а потом нашел, увидел и в который раз восхитился бриллиантовой россыпью Плеяд.
VIII
Совсем открытое
(ну, прямо распахнутое)
партийное…
Над всем плацдармом повис легкий, но стойкий туман. А в тумане всегда плавает какая-нибудь муть и непредсказуемая дурость. На этот раз — «Общее открытое партийное собрание батальона». Такое не собирали трудно вспомнить, как давно… Да никогда не собирали! Привели весь личный состав подразделений, кроме караула, дневальных и кухни. Но ни комбат, ни начальник штаба почему-то на собрании не появились. Проводил этот сбор замполит майор Градов. Президиума не выбирали, не голосовали — все он сам!.. Сам назвал его «открытым», сам зачитывал параграфы приказа, сам комментировал.
* * *Трудно было определить, находился он уже под газом или в предвкушении оного. Рядом с ним сидел наш неистребимый нанаец капитан Хангени; бывший директор школы, выпускник института народов Севера; тускло сияющая улыбка почти никогда не сходила с его лица; достаточно смел (во всяком случае, не трус; честен и по-партийному несколько излишне пристрастен к спирту-ректификату, что зачастую означало ничем не прикрытую патриотичность!).
— Это наши братья по оружию, по войне, если хотите! — майор Градов имел в виду поляков, на земле которых проходило это открытое партийное. — И наконец, братья-славяне! Это, товарищи, не просто Польша — это Народная Польша!.. Люди возвращаются в свои дома и что видят?.. Окон нет, дверей нет, последние остатки продуктов рас… растащены… А со скотом как?! А вещи — тряпки, одежда?.. Инструмент-оборудование! — он хотел быть исчерпывающим. — Случаи мародерства участились, и мы не можем, не будем проходить мимо… С тех пор, что фронт стабилизировался и пребывает в… временной неподвижности. Мало того… Случаи насилий. Да-да, женских насилий — без уточнений. И прочие беспорядки… — появился шумок заинтересованности.
— Это наш давнишний спор!.. — громко с уральским говорком произнес пожилой мотоциклист из роты. — Надо конкретно…
— Вам пока никто слова не давал, — одернул его Градов.
— Так это общий сбор батальона или открытое партийное? — поддержал уральца с другого конца усатый сержант из добровольцев.
— Открытое, открытое партийное. Но не митинг! — воткнул в него палец Градов. — И еще факты никому не нужных поджогов жилых зданий! — майор театрально пожал плечами, и его погоны поднялись горбиками.
— Никаких загадок — это уголовная практика, грабежи, иные преступления и заметание следов, — четко произнес капитан Хангени, его Градов не поправлял. — Ну, разумеется, и пьяные поджоги… Уголовники всех мастей…
— Урки урками, а не плохо бы друг на друга посмотреть… — старший возраст собравшихся брал верх.
Поднялся шум, сборище проснулось, но несколько голосов потонуло в массе тех, что были против всякого ужесточения наказаний. («А то, глядишь, почти всех перестрелять придется, — роптали наиболее искренние. — Война все спишет!»)
— Так вот! Приказ Верховного Главнокомандующего… — все стихли. — За номером… — майор произнес номер с нулями впереди. — Секретный! (Это, интересно, от кого?) Приказываю — двоеточие — суд военного трибунала. И расстрел! А в особо злостных случаях с поджогами и насилиями — расстрел на месте!.. Специальными патрулями и нарядами… Без всяких судов… — это уж он добавил, кажется, от себя.
Водворилась скверная тишина, которая обычно распространяется в момент, предшествующий крайней опасности.
Обстановка складывалась, скажем прямо, неприятная: с одной стороны, Приказ Верховного, с другой — какая-то враждебность солдат к его содержанию (несколько «стариков» не в счет). Люди смотрели друг на друга — это было долгое переглядывание и нехорошее узнавание. Хотя мародерствующих здесь было не так уж много, но ведь на фронте почти все всё друг про друга знают (ну, за исключением совсем уж глухой тайны…). Намечались некоторая конфронтация и раскол. Из заднего ряда кто-то требовательно выкрикнул:
— А когда же можно будет?! — интонация прозвучала скверная, бунтарская, с блатным оттенком.
Майор почуял, что надо как-то разрядить обстановку.
— Товарищи, Польша — это Польша! Территория дружественного, союзного нам государства. А не какого-нибудь Пилсудского-Миколайчика! — он картинно вытянул руку на запад. — До логова фашистского зверя осталось сто семьдесят километров! Это один настоящий рывок для таких, как вы!.. Мы скоро доберемся до этого логова!.. И там… — большинство ждали жареного, зашумели с оттенком ликования. — Там… Там мы выдадим им такого разноцветного шишкин-перцина!..
Раздался взрыв жеребячьего гогота. Кто-то пронзительно присвистнул. Сидящий рядом со взводным военфельдшер наклонился и шепнул:
— Куда его понесло?..
— Ханыга, — сквозь зубы произнес взводный.
— Вот там, через сто семьдесят километров, мы такого петуха им запустим, что внуки и правнуки помнить будут, почем хрен на нашем базаре!
Поднялся шум ликования. Солдатская масса батальона раскололась, как стеклянная банка, залитая крутым кипятком. Лопнула, но развалилась не на равные части. Большинство (это было видно) пошли за майором. Он был доволен и вытирал носовым платком лысину и шею. Хангени растерянно озирался по сторонам и старался не встретиться взглядом с председателем.
— Там!.. Там можно будет! — закреплял майор свой успех.
Взводный не выдержал, кровь прилила к голове, колотило в висках.
— Сволота не потрошенная… — вырвалось у него на пределе ненависти, и кое-кто мог услышать.
А сам он уже стоял с поднятой рукой, на мгновение все стихли, думали, что командир взвода управления просит слова, а он гаркнул:
— Взво-о-од! Слушай мою команду! — Вышел на свободную прогалину. — Становись! — солдаты и сержанты повскакивали с мест и бросились строиться: продрогли, да и ужин уже, наверное, принесли. Команда была исполнена мгновенно.
— Собрание не окончено! — отмахнул рукой Градов.
— Р-равняйсь!.. Сми-и-ирно! — как будто и не слышал командир.
— Гвардии старший лейтенант, что вы там?.. — майор все еще полагал, что это недоразумение.
— В расположение ша-а-агом марш! — взвод топнул и двинулся.
— Лей-те-на-а-ант, вы мне ответите!.. Наза-а-ад!
— Бего-о-ом — марш! — неслось по лесу.
— Да я тебя за это!.. — летело вдогонку.
Романченко, как медведь вывалившийся из берлоги, заорал:
— Втор-р-рая р-р-рота! Станови-и-ись! И шагом марш… — было похоже, что он вздремнул и только что проснулся.
— Романченко, а ты куда? — удивился Градов.
— Так ведь уже… — сам исправно откозырял майору и в сопровождении офицеров пошел через лес.
Танкисты поэкипажно расползлись во все стороны, танкисты строем не ходят — они любят «поэкипажно»!
Остался взъерошенный майор у столика, покрытого тряпкой, и поблизости нервно закуривал капитан Хангени. Им предстояло выяснение отношений, а Хангени не любил и избегал ссор. «Нанаец ссориться не любит, нанаец любит любить», — говорил он с очаровывающей улыбкой. Не один Хангени, почти все офицеры старались не сталкиваться с замполитом — это было опасно.
* * *В лесу смеркается быстро.
Строй стоял возле землянок, тяжело дышали после пробежки.
— Все слышали, что сказал майор? — строй ответил. — И видели, куда он вытягивал руку? — спросил командир. — Так вот, торжественно обещаю: всякого, кто вздумает поступить согласно бодрому совету гвардии майора, хоть и в «той самой Германии»… уж извините, расстреляю.
Кажется, всю неприязнь и злобу, накопившиеся против майора, он срывал на своих солдатах. Снова водворилась тошнотворная тишина. Командир сказал опять не то и не так, как хотел или как должен был… И один из стоявших в строю произнес негромко, лениво, но отчетливо:
