Евгений Войскунский - Море и берег
— Дальше не интересно. — Лев потянул у меня из рук листок.
Но я все же успел прочесть:
«…А Левка небось все гоняет верхом на венике вокруг стола? Как у него желудок — наладился? Вы от него мои книжки подальше держите…»
— Все, что от Николая осталось. — Пушкарев спрятал карточку и письмо.
— А этот Васька — кто такой? — поинтересовался я.
— Тоже из нашего городка, вместе с Николаем служил. Я-то его не знаю. Сестры рассказывали.
Я не удержался и спросил:
— Желудок-то у тебя как — наладился?
Лев надулся и не разговаривал со мной весь вечер.
Однажды в субботу получилось так, что мы все втроем уволились в город. Кстати, Пушкарев увольнялся в первый раз. На автобусной остановке было полно народу, многие матросы, кто порезвей, гнались за попутными грузовиками и с ходу перемахивали через их борта. Я кивнул на проезжавший самосвал:
— Воспользуемся?
Но Щеголихин сказал:
— Я слишком горд, чтобы ездить на самосвалах.
И мы поехали в автобусе, стиснутые со всех сторон так, что не могли шевельнуть даже бровью.
В городе Щеголихин прежде всего повел нас к витрине магазина «Динамо» и показал велосипед, который он собирался купить после демобилизации. Мне он этот велосипед показывал раз сорок, и я сказал, что мне не нравится левая педаль. Пушкарев заметил:
— Почему? По-моему, нормальная педаль.
Потом мы постояли перед афишей кинотеатра, на которой целовались двое и было написано: «Медовый месяц». Щеголихин поглядел на афишу через кулак и сказал, что лично он пооборвал бы все руки художнику за такую мазню. Пушкарев хотел было возразить, но я объяснил ему, что Щеголихин до службы работал в Тамбове художником в кинотеатре, так что спорись нет смысла.
— Кино — великое искусство, — высказался Костя, и мы пошли в парк.
Там у входа, возле ларька с мороженым, стояла тоненькая белокурая девушка в белом платье в крупный синий горошек.
— Майя, познакомься, — сказал ей Щеголихин. — Это наш новый товарищ.
Девушка засмеялась и, переложив пакетик с мороженым из правой руки в левую, протянула Пушкареву.
— Лев, — сказал тот чуть слышно. Мне захотелось добавить: «Се лев, а не собака», но я удержался, заметив, что лицо у него красное, как пожарная машина.
Мы тоже купили мороженое и немного поговорили о всякой всячине. Вернее, говорили мы с Костей, Майя хохотала, а Пушкарев молча глотал мороженое большими кусками.
Щеголихин спросил у Майи, дома ли Надя с Василием, и, узнав, что дома, заметил:
— Домоседы — злейшие враги человечества. — Потом он благодушно посоветовал нам с Пушкаревым: — Вы, ребята, погуляйте, подышите свежим воздухом, так? А мы с Майей тоже погуляем. Только смотрите в пивные не заходите.
— До свиданья, мальчики, — пропела Майя и прямо-таки лучезарно улыбнулась нам. Костя осторожно взял ее под руку и увел по направлению к танцплощадке. Он был очень галантен, Костя Щеголихин. И красив. Что верно, то верно.
Остаток вечера мы провели бездарно. Сначала я уговаривал Пушкарева пойти на «Медовый месяц», а он отнекивался. Потом, когда он согласился, оказалось, что все билеты проданы. Вдруг ему срочно понадобилось ознакомиться с городским музеем. Но музей был почему-то закрыт — не то на ремонт, не то на переучет. Кончилось тем, что мы вернулись в парк и, крайне недовольные друг другом, уселись на первой скамейке. Неожиданно Пушкарев спросил:
— Почему она засмеялась?
Нетрудно было догадаться, что он спрашивает о Майе. Признаться, и у меня в ушах все время звенел ее легкий и чистый смех.
— Ну, потому что рот у нее был набит мороженым, — рассудительно сказал я, — вот она и засмеялась.
Стемнело. Людской поток заметно поредел, уже не так часто мелькали в парке белые матросские форменки. Флоксы позади нашей скамейки источали душный аромат.
— Она красивая, — сказал Пушкарев. И решительно встал: — Поехали, пора.
По дороге я рассказал ему все, что знал про Майю. Она работала нормировщицей на текстильной фабрике. Жила у своей старшей сестры Нади, злющей женщины, от которой давно бы сбежала, если б только было куда. Ну, что еще? С Костей она встречается уже несколько месяцев, и о чем они говорят между собой — мне неведомо.
Здесь я немного покривил душой: кое-что мне было ведомо. Костя признался однажды, что, как только демобилизуется и устроится на работу, обязательно женится на Майе. Но почему-то мне не хотелось говорить об этом Пушкареву. Он слушал меня молча и вообще был грустный и задумчивый.
В кубрике я увидел конверт, белевший на моем рундуке. Это и было письмо от Ткаченко, которое так взволновало моего друга Пушкарева.
3
«Уважаемая редакция! В вашей газете за 14 августа я прочел заметку А. Артемьева, в которой говорится о матросе Льве Пушкареве и какие он успехи делает. Я когда служил на флоте в подводных силах, у меня был друг Пушкарев Николай, погибший смертью храбрых. Он, помню, рассказывал мне о своем малолетнем братишке Левке. Вот я и подумал, не тот ли это Лев Пушкарев. А если тот, прошу вас переслать ему мое письмо, так как я адреса его не знаю, а хотелось бы точно узнать. К сему Ткаченко Иван, мастер судоремонтного завода».
Редакция переслала мне это письмо. Самым удивительным было то, что Ткаченко, оказывается, жил в нашем городе, на Почтовой улице, прямо-таки за углом магазина «Динамо», возле витрины которого мы стояли часа три тому назад.
Кажется, Лев не спал всю эту ночь. Утром, когда мы шли умываться, он спросил меня:
— Как же быть, Толя?
Дело в том, что завтра, в понедельник, начиналось большое флотское учение, поэтому нечего было и думать сегодня об увольнении в город, а следовательно, и о встрече с Ткаченко.
— Посмотрим, — сказал я.
Полдня, до самого обеда, мы занимались в кабинете гидроакустики. Мы проигрывали специальные пластинки с записью шумов кораблей различных классов. Пушкарев так и вострил свои выдающиеся уши на солидный, характерный шум винтов крейсера.
— Чувствуешь? — спрашивал Щеголихин. — Стук с подвыванием. Запомни. А это — эсминец. Двойной четкий удар, чувствуешь?
Голоса эсминцев, транспортов, больших охотников Пушкарев знал хорошо — не один раз мы встречались с ними в море. Но шумы крейсера и сторожевика он слышали впервые. Кстати, шум сторожевика Пушкареву не понравился. Он нашел его похожим на звук простой рыбачьей шхуны.
— А ты разницу, чувствуешь? — спросил Щеголихин. — Ну-ка, проверим твой слуховой аппарат.
— Разница? У шхуны, по-моему, стук чаще затухает.
— Соображаешь, — кивнул Щеголихин.
После обеда я пошел к нашему замполиту и рассказал ему о старшем брате Пушкарева и о письме Ткаченко. Замполит, в виде исключения, разрешил нам — мне и Льву — съездить на полтора часа в город. К счастью, подвернулось такси, и уже через десять минут мы поднимались по темной скрипучей лестнице старого дома на Почтовой улице.
Ивана Ткаченко мы нашли на чердаке, заваленном всяким хламом. В старых флотских брюках, в засаленном кителе, он стоял на коленях перед рыжим клеенчатым диваном и копошился в его внутренностях. Рядом, в центре солнечного квадрата, спал на табурете большой серый кот.
При нашем появлении кот неодобрительно посмотрел на нас желтыми глазами и опять зажмурился.
— Принесла? — спросил Ткаченко, не оборачиваясь.
— Нет, это мы, — довольно глупо сказал я.
Ткаченко оглянулся и встал с колен. У него было широкое, блестевшее от пота лицо, облупленный нос, под которым приютились добела выгоревшие усы. Крутой лоб плавно переходил в лысину, широкую и гладкую, как посадочная площадка. Несмотря на эту плешину, мы сразу узнали в нем того лихого матроса, который красовался рядом со старшим Пушкаревым на карточке.
— Весьма рад, — сказал Ткаченко, узнав, кто мы такие, и, отложив плоскогубцы, пожал нам руки. — А я, знаете, решил диван перетянуть. Жена требует уже третий год… А ну-ка, Герасим, — он смахнул кота с табуретки и придвинул ее к нам, а сам сел на диванный валик. — Курево у вас есть? А то от жены дождешься…
Мы закурили.
— Так-так, — он остро взглянул на Пушкарева. — Похож. Николай, правда, в плечах был поширше…
Вот что рассказал он нам, покашливая, покуривая, умолкая временами и глядя в залитое солнцем чердачное оконце:
— Мы с ним когда подружились, еще до войны, он строевым был у нас на лодке. Ну, вестовым. Однако все время у гидроакустиков пропадал. Интересовался весьма. Талант у него был к гидроакустике. Скоро начальство заметило его, Николая, и посадило на штат. Да-а… Пошел он в гору, уже через два месяца, что ли, командиром отделения стал. Верно, перед самой войной вышла у него одна неприятность — ну, ладно… В войну весьма сильно показал он себя. Акустические станции, между прочим, тогда не такие серьезные были, как сейчас. Ну, он на тех станциях выделывал такое, что мое почтение. Помню, в сорок втором году… Банку Штольце знаете? Не знаете? Это в южной Балтике. Значит, возле той банки повстречали мы сильный конвой. Днем дело было. Перископ поднимешь — увидят сразу, раздолбают. При другом акустике — не знаю, решился бы командир на атаку. А Николаю — верил. Вот Николай разрисовал ему все как по нотам, кто на каких пеленгах шумит. Как он в шумах не запутался — один он знает, да. Выделил самый крупный транспорт. Пошли в атаку. Пли! И точка!
