Святослав Сахарнов - Камикадзе. Идущие на смерть
— Волновые сейчас в море не выпускают, можете не беспокоиться, — взмолился Цыгун. Что неделя, в одной морской разведке читать радиоперехват дней десять…
Начальник сунул руку в карман, вытащил ключик, отпер в стене сейф, достал из него бумагу, высмотрел в ней что-то и, заперев, коротко бросил:
— Восемь. Больше не могу. Восемь дней, и чтобы к этому времени у меня на столе все лежало. Какое, кстати, у вас образование? — Нехорошо усмехнулся, ответа дожидаться не стал. — Конечно, в нашем деле образованны далеко не все. Знаете, что Клаузевиц говорил?
От Клаузевица замутило совсем. Не чуя, как барственно начальник кивнул, подтолкнул в плечо, вышел из кабинета, желтыми кругами по сторонам потекли стены, прислонился, отер со лба пот.
«Проглядел, проглядел Кулагина, а ведь мог и сам сообразить: где секретов больше, туда ОНИ и лезут… Какого проглядел! Это тебе не вор на подсобном хозяйстве. Кстати, завхоза тоже надо будет взять, чем больше, тем лучше… Кажется, на этот раз все обойдется. Обойдется ли?»
Успокоился, уже идя назад рейсовым катером: «Восемь дней? Управлюсь».
Он стоял около входа в клуб, ждал Нефедова. Цыгун подошел незаметно, стал боком, произнес еле слышно: «Зайдите ко мне после кино». От этого расхотелось смотреть фильм, ушел бродить. Дорога увела к перешейку, тот отделял южную, мелкую, часть бухты от моря. Низкий, песчаный, намывной, на нем стояло несколько почерневших от дождей рыбачьих бараков, сушились на кольях сети, к стенам были привалены вытащенные из воды лодки. Пахло смолой, рыбой и водорослями, по обе стороны перешейка серебрилась вода.
Постояв около сетей, жадно подышав солью, посмотрел на наручные часы (огненные стрелки на огненном же циферблате показывали: кино вот-вот кончится), торопливо пошел назад. Нырнул в кусты и тропинкой по лесу вышел к цыгуновской избе. Там уже полоской в окне горел свет. Уполномоченный быстро закрыл за Кулагиным дверь и сразу же спросил:
— Ну, как вам кино?
— Я не смотрел.
— Что так? Надо было посмотреть, поговорили бы… Мне понравилось… Я вот все присматриваюсь к вам, человек вы интересный — лишнего не болтаете… А у меня такой вопрос: из ваших матросов на оккупированной территории никто не был?
— Не интересовался. А что, надо было?… Постойте, как это — на оккупированной? Ведь если бы кто там и был, как бы он на такие катера попал? Вы бы его первый и убрали.
— Да?… А вот таких разговоров среди матросов при вас не было: мол, чуть войну не проиграли, немца до Москвы допустили? Не говорили?
— При мне язык никто не распускает.
Разговор не получался.
— А теперь в порядке учебы. Очень сложно завести по радио мотор?
Теперь Кулагин удивился.
— Ну, знаете, в двух словах этого не объяснишь. Вы устройство шагового искателя знаете?
«Шаговый искатель… Сволочь такая».
— Ладно, оставим. Вы мне все-таки про своих матросов что-нибудь расскажите. Раз уж мы начали встречаться.
— Просто матросов у меня нет. Все — специалисты. У одного — мотор, у второго — электроприборы, у третьего — радиоаппаратура. Об этом лучше говорить на катере, там все можно и показать.
Кулагин понял:
«Что это он про матросов? Хочет, чтобы я назвал фамилии. Спросит, фамилии, а потом тебе их и предъявит… Матросы тут ни при чем. У опера на уме что-то другое…»
Тускло, вполнакала, светит лампочка. Молча сидят друг против друга. Копошатся на погонах тени. Погоны морские, одинаковые. Фиг они одинаковые, оттого и злоба.
«Издевается инженер, издевается. За дурака считает. Это уж точно — за дурака. Все рассчитал. Оттого и не отвечает. Погоди, посмотрим, что ты запоешь через неделю. Надо посмотреть по личным делам, кто из матросов родом из Средней Азии. Казах, кореец, таджик… Японец вполне может сойти за таджика».
Оперуполномоченный сглотнул слюну. Война к концу, а тут такое дело свалилось…
— На сегодня все. Можете идти…
Ито стоял за верстаком и правил погнутые велосипедные спицы, когда в сарайчике стало темно, кто-то бесшумно заслонил собой свет.
— Ну надо же, выследила. — Он сплюнул.
— Ты один?
— А что? Лучше уйди, вдруг придет хозяин.
— Я ждала тебя тогда, после той ночи, а ты не пришел. И вот вчера иду по улице, вижу: ты разговариваешь со своим стариком. Как он?
— Бывают лучше… А ты?
— Подыхаю. У тебя нечего поесть?
— Откуда? Тебе здесь нельзя. Давай так вечером я закрою мастерскую и угощу тебя. Ну, иди, иди…
Вечером он стоял около запертых дверей, поигрывая ключом, и не сразу заметил, как она появилась в переулке.
— Мой ушел. Целый день охал, уже еле волочит ноги. Ну что — пойдем, поедим?
— В таком платье меня никуда не пустят.
— Ничего, я знаю одно место.
Он повел ее на окраину, к бетонному памятнику морякам с крейсера «Асама», на котором по вине капитана взорвались котлы, и весь экипаж погиб. Здесь, рядом с таким же бетонным серым зданием госпиталя, в тупике была дешевая лавка. Они купили два рисовых колобка, ушли на пустырь, там нашли два ящика, и она начала жадно есть, запихивая в рот пальцем.
— Как тебя зовут?
— Думала, подавлюсь… Юкки. А тебя?
Прошел военный патруль. Проходя мимо, один из солдат, щелкнув пальцами, показал, как делается стыд, а остальные загоготали.
— Знаешь, почему меня никуда не берут? Девушка должна быть чистой. «Поди, — говорят, — назад в ту канаву, из которой выбралась…» Ты видел на Второй улице дома? Так вот, там три разряда. Первый — для японцев, для настоящих, как они сами себя называют, не то что мы с тобой. Второй — для тех, кто приехал с Окинавы. И третий — для корейцев. Так вот, меня не возьмут даже в третий. Ты ни разу не ходил в такой дом?
— Дура.
Она жалко усмехнулась.
— Я давно не мылась по-настоящему. И платье на мне видишь какое. Ты ничего не понимаешь.
— Что понимать?
— Я хочу хорошенько помыться. У тебя мыло есть?
— Есть. И таз. А утюг я могу попросить у соседки.
— Ну, наконец-то. Ты ночуешь в мастерской?
— А где же? Там, на полу.
— Мне холодно под мостом. Я каждую ночь там.
— Я не виноват, что ты попала туда.
Она придвинулась и взяла за руку:
— Я ночью приду к тебе. Можно?
— Зачем?
— Тебе что — жалко?
— Нашла чем купить. Ладно, приходи. Чтобы соседи не заметили, я выкручу лампочку над дверью.
— Не бойся, я прокрадусь…
Она пришла, как обещала. Укладываясь, Ито набросал поверх циновки, расстеленной по земляному полу, кучу ветоши.
— Хорошо у тебя тут, бензином пахнет и мягко, — сказала Юкки. — Вот видишь, мне начало везти, значит, я обязательно найду работу. Давай сначала полежим просто так… Какие у тебя острые коленки! Повернись на бок Дай руку, я тебе покажу, у меня есть грудь.
Через месяц ее взяли посудомойкой в ресторан. Ресторан был расположен на одной из главных улиц в первом этаже пятиэтажного дома. Люди шли в него целый день гуськом один за другим: чиновники в темных костюмах и белых рубашках, странные молчаливые люди с военной выправкой, тихо проскальзывающие в стеклянные вращающиеся двери мимо швейцаров в форменных кителях с нашивками. На кухне огромные печи, заставленные противнями, на которых дышит рис и шипит залитая красной приправой соя, дымящиеся котлы с нагретой водой, незакрытые медные краны, из которых, изгибаясь винтом, вытекают зеленоватые струи, громыхание тарелок, чавканье опущенных в горячую воду тряпок, шлепанье жестких кистей, которыми смахивают с тарелок остатки пищи. Жарко, потно, к голому телу липнет синий рабочий халат, рукава закатаны, кисти рук влажные, кожа к концу дня на ладонях рыхлая, каждая царапина воспалена.
Но все-таки это была работа. Они сняли поблизости комнату в четыре циновки, и, когда Юкки в конце недели приходила домой, она протягивала Ито две зеленые бумажки — сам Ито изредка получал прибавку, — тогда они позволяли себе вечером пойти в маленький ресторанчик на углу, где всегда играла тихая музыка, столы были накрыты бумажными скатертями, а посетителям предлагали после рыбы и соевого пирога чай. Ито иногда брал себе еще чашечку саке, а Юкки, чтобы не отстать от него, — бутылочку слабого пива. На этикетке был нарисован буйвол, стоящий посреди рисового чека, и человек в соломенной шляпе конусом. Потом они возвращались в свою крошечную комнату, доставали из стенного шкафа матрас, простыню, два потертых валика под головы, раздевались и лежали, тесно прижавшись друг к другу, слушая чужое сердце, как оно раздувается и опадает, как испуганно сокращаются мышцы.
— Когда кончится война и у нас будет свой домик, — шептала Юкки, — мы будем спать на разных матрасах. А еще я хочу фонарь, синий с красными цветами, и цветы в нише, как у всех порядочных людей.
— А я хочу, чтобы у нас было двое детей и чтобы они родились один за другим. Чтобы в праздники ты выводила их хорошо одетыми. Будь осторожна, оттолкни меня, нам еще рано заводить ребенка.
