Анатолий Азольский - Окурки
Весь в стыду за офицеров, Иван Федорович улучил момент и поспешил в Посконцы, чтобы предупредить Висхоня и Калинниченко.
– Тьма беспросветная и грязь непролазная! – негодовал в шашлычной Иван Федорович так жарко, словно рассказывал не о событиях тринадцатилетней давности, а о вчерашнем происшествии. – Так низко пасть! И это русские офицеры?.. Что страшно: не так уж эти за шкуру свою тряслись, фронта ведь никому не миновать, как … не знаю! Не пойму! Но… – он подался вперед и понизил голос.. – Но еще поразительнее то, что я, отлично знавший, что никакие они, Висхонь и Калинниченко, не агенты, сам стал допускать это, где-то в глубинах сознания поселился червячок сомнения, зашевелился, стал дырявить мозга… Или все мы такие, или…
Три офицера достигли Посконц и настороженно-решительной походкой пошли вдоль дворов, немало удивляя встречавшихся баб. Офицеры в селе были не редкость, но приходили они сюда не кучкой и не увешанные оружием. Ничуть не напуганные бабы указали, где дом Лукерьи Антиповой, а та чистосердечно направила трех офицеров туда, куда ушел обедать ее постоялец.
У Сундина обнаружились охотничьи навыки. При подходе к дому старухи (Иван Федорович наблюдал за ними из окна) офицеры замедлили шаг и провели совещание. Один лейтенант перемахнул через плетень и занял пост на задах, у сарая, чтоб автоматным огнем пресечь отход агентов. Второй подкрался к раскрытому окну пристройки, а Сундин, держа руку в кармане брюк, вошел в комнату и заорал с порога: – Майор Висхонь! Вы арестованы! Сдать оружие!
Тот, глодавший кость, проявил полное пренебрежение к громовому приказу. У него временами утрачивался слух и зрение. Кажется, то же произошло сейчас и с Калинниченко. Старший лейтенант зубами откупорил бутылку, заткнутую пробкой в тряпице. Запах духовитого самогона достиг ноздрей Сундина.
– Документы! – рявкнул он, не вынимая руку из кармана.
Лишь разлив самогон по стаканам, Калинниченко соизволил обратить внимание на вошедшего. Не мог он не заметить фуражки притулившегося за окном лейтенанта.
– А санкция военного прокурора у тебя есть, хмырь болотный?
Сундин, умевший арапничать, выпалил: – Распоряжение начальника войск охраны тыла генерал-лейтенанта Иванова номер одиннадцать дробь ноль сорок два от 5 июля 1943 года, получено по ВЧ!
Столь же четко и быстро ответил Калинниченко: – Отменено! Директива НКГБ номер ноль сорок два дробь одиннадцать от 6 июля 1943 года, принято по радио, содержание: об отмене ареста и задержания представителя Ставки майора Висхоня!
Огорошенный Сундин молчал. Дружески обругав его нехристью, Калинниченко всмотрелся в закуски на столе и придвинул к Сундину стакан и тарелку с помидорами. Спросил, где воевал тот, и расширил в радости глаза.
– Так я ж в соседнем полку был, вот это да! Неужто не помнишь меня? ..Ну, давай еще раз познакомимся. Николай я. А тебя как?
Чтоб пожать протянутую руку, Сундину пришлось расстаться с маузером в кармане. Рукопожатие – теплое, крепкое, фронтовое произошло, а затем перед глазами Сундина мелькнула чека гранаты, непонятным образом оказавшейся в его руке.
– Запомни, – прошипел ему прямо в лицо Калинниченко. – Запомни, фраер несчастный, в твоем кулаке осколочная граната Ф-1, чека выдернута и у меня в руке, и если ты разожмешь кулак, то подорвешь себя, понял?
Теперь обе руки Сундина сошлись, чтоб не выпустить гранату.
– А сейчас топай. Уходи и не приходи. И помни, если забыл: осколки летят на тридцать метров, кругом женщины и дети.
Швырнуть гранату в окно Сундин не мог, там сидел в засаде его лейтенант. Скрючившись, как от нестерпимой боли в животе, он попятился и разогнулся только в сенях, спуститься с крыльца ему помогли подбежавшие лейтенанты. Смотря под ноги, вытянув перед собою кулак с лимонкой, Сундин направился к стожкам за околицей. Лейтенанты, как не отгонял он их, из самолюбия держались рядом. В открытом поле Сундин замахнулся и бросил гранату, грохнувшись на землю вместе с лейтенантами.
Граната разорвалась. Три офицера поднялись, отряхнулись. Посидели, покурили. Решили не врать и честно доложить начальнику штаба о провале операции.
С необъяснимым равнодушием тот отнесся к их докладу. – Да черт с ними, никуда не уйдут… Завтра подумаем.
Ни завтра, ни послезавтра думать не стали, потому что в тот же вечер по офицерам ударила новость: в тех же Посконцах открылась военторговская точка культурно-бытового назначения и три парикмахерши оказывали клиентам услуга, намного превосходящие самые пылкие ожидания и запросы.
Поселились женщины в заколоченном доме на краю села, как попали они туда – тайна, которую никому не хотелось разгадывать. Привезли их со станции на том самом додже-3/4, посланном за патрулем. Три раза в неделю курсы отряжали на станцию двух офицеров в помощь коменданту, они-то и отбили женщин у другого патруля, а что это за женщины и кто они – на курсах не спрашивали, и так все ясно, безмужних и безнадзорных бабенок полно в ближнем тылу и прифронтовой полосе, контрразведка была особо люта к ним, насквозь советским, своим, они, всегда в бегах, путались под ногами, мешая изобличать настоящих врагов. Все они, шелопутные, грязные и вороватые, уклонялись от апрельского постановления прошлого года и все дружно не хотели трудиться на сельхозработах, как и на заводах, ни лопата, ни кочерга не подходили к их ручкам, еще больше пугали их общежития с одной койкой на троих, продовольственная карточка Р-02 их тоже не устраивала.
Первыми клиентами парикмахерской были офицеры, в честном бою с другим патрулем добившиеся этого права. Они предъявили председателю какую-то грозную бумагу и помогли женщинам обустроиться в заброшенном доме, они же и шепнули кому надо о парикмахерской, где ждут мужчин безотказные женщины, которым нужны мелкие знаки внимания – консервы, кое-что из тряпья, денежки, если уж ничего иного нет. О том, что парикмахерская курсам нужна, не раз докладывал штабу округа подполковник Фалин, личный состав, оболваненный в апреле, уже к июню подзарос, офицерские прически взлохматились, комендант станции прислал однажды инвалида с ножницами, в прошлом стригаля, одноногого съемщика овечьей шерсти, прогнали с позором.
Еще не стемнело, а первая партия офицеров уже постучалась в дом, три преподавателя переступили порог парикмахерской. Через полтора часа они уступили дом трем взводным, а тех сменила сборная троица, возглавляемая начальником гаража. Храня верность слову, которого никто с них не брал, двенадцать человек помалкивали о свалившейся на них удаче, лишь понятливо хмыкая, когда на перекуре после завтрака кто-то стал отпрашиваться у начальника штаба в Посконцы. Не прошло однако и часа, как о парикмахерской узнали в ротах. В перерыве политзанятий несколько человек залезли на караульные вышки и долго всматривались в сторону, откуда – так казалось – несло тройным одеколоном и солоноватым потом женских мышек. Разъяренный начальник штаба отправил нюхачей с вышки на гауптвахту. Никто почему-то не хотел понимать сводок Совинформбюро, говорили же они о боях на орловско-курском направлении. Об аресте Висхоня было как-то забыто, никто о майоре и не вспомнил.
Ранним утром Андрианова послали на станцию, чтоб поймать там кого-нибудь из штаба округа, связи с ним не было уже двое суток. Военный комендант посочувствовал, сказал, что можно связаться с Москвой, оттуда к нему поступают бесперебойные указания, а уж Москва пусть сама свяжется со штабом округа. Андрианов отказался, справедливо рассудив, что за такую самодеятельность его накажут. Выбрав скамью в тени, он сел. На душе было тягостно, тело почесывалось, как в окопах. Мимо него на восток летели будто политые свежей кровью санитарные поезда.
Час прошел, другой, Иван Федорович заметил со стыдом, что он радуется уже тому, как хорошо ему дышится, какой он все-таки здоровый и крепкий. И женщина будет с ним, сегодня или завтра.
Трижды поднимал он руку к фуражке, чтоб ветром от пролетавших поездов ее не снесло. Победно гудели паровозы, катившие составы на запад, где полыхало сражение. Притормозил, а потом и остановился эшелон, раздвинулись двери крытых теплушек, любопытствующие рожи солдат рассматривали станцию, перрон, спрыгнул на землю высокий гибкий подполковник, шел, перешагивая через рельсы, в радостном возбуждении от утра, от недрожащей под ногами земли. У Андрианова сладко заныло сердце, потому что он любил армию, и этот офицер, во всем новеньком отправленный сражаться, был армией, научившейся все-таки воевать и уже побеждавшей немцев, и все в этом офицере было армейским, могучим, веселым, упорным и врага сокрушающим. Вдруг подполковника окликнули: «Фалин!.. Фалин Сережа!» Кричали из вагона, просили что-то разузнать, что именно – Андрианов уже не слышал. Закрыв глаза, он представил себе невероятное, фантастическое: КПП, часовой, требующий документы и однофамилец бывшего начальника курсов, громко называвший себя и распекающий в страхе подбежавшего дежурного за грязь в помещениях, за слоняющихся без дела курсантов, за офицеров. «Вы что – меня не узнаете? Подполковник Фалин, ваш командир!» Свистнул паровоз, эшелон тронулся, ловкий, крепкий, быстроногий подполковник вспрыгнул на подножку, повернулся, помахал кому-то рукой и поехал в пекло.
