Федор Абрамов - О войне и победе
« – Неграмотно это, понимаешь?
– А полковник мне это никогда не говорил.
– Ну и что?
– Что? А у него высшее образование, а у тебя, насколько я знаю, его нет. Три курса университета.
– А ты думаешь, если высшее образование – значит грамотный? Запомни, это на службе ценятся генералы, а в грамматике они никакой цены не имеют».
С иронией замечал писатель, что тот же полковник «не признавал авторитетов в грамматике. Раз генерал написал – ничего грамотнее нет». Герой спорит с полковником. В вопросах грамматики генералы «не командуют. Тут не может быть субординации, подчинения. Есть один генерал – истина».
Но, может быть, самый яркий автобиографический эпизод, который хотел автор использовать в повести, связан с его выступлением на теоретическом собеседовании, когда доклад по четвертой главе «Краткого курса истории партии» делал подполковник Васильев. Этому эпизоду посвящено несколько заметок.
Привожу только первую, датированную 2 мая 1958 года.
«Выступление Васильева. Моя наивность. Вообразил, что я на семинаре. Главное же – истина. Человек порет чушь – и все молчат. Попросил слова. Начал изобличать Васильева. «Предыдущий оратор».
Вдруг почувствовал – неестественная тишина. Смотрю: все отвернули от меня глаза. Лишь генерал внимательно смотрит. В чем дело?
После собеседования меня вызвал Перепелица – секретарь партбюро.
– Ты понимаешь, что наделал? Авторитет подрываешь.
– Но ведь он говорил неправильно. Как же можно соглашаться? Нельзя оставить вопрос невыясненным.
– Ты, пойми – в армии».
Столь же резко отозвались сослуживцы: «Перов встретил: дурак. Кошкарев (презрительно и наставительно): дисциплины не знаешь. Устав почитай».
В 1964 году в более развернутой заметке писатель отмечал, какие последствия для него имело то выступление: «меня совершенно возненавидел Васильев», в отделе кадров «взяли на учет», завели «дело». «Меня заметил генерал и начальник следственного отделения и поэтому, я думаю, меня вскоре же перевели в следственное отделение».
Но и в следственном отделе над ним нередко посмеивались, называя его «доводителем», «доследователем».
«Меня страшно огорчало: я – доводитель, особенно те дела, которые шли на особое совещание. Случалось, что я целые дела заново переписывал. И тут доводить дали. Боже, что это были за протоколы. Потому-то и кабинет у меня такой был – в подвале. Надо мной посмеивались. Офицеры не очень-то придавали значение грамоте». Заметки свидетельствуют, что Абрамов в те годы немало страдал от голода, холода, одиночества, униженности.
Вечно голодный, он доедал объедки с тарелок начальства, которое снабжалось по особым, высшим нормам. О том – несколько записей.
«А почему различия в норме? Ведь брюхо-то одинаково. Это была самая ужасная несправедливость. И глодая объедки на тарелке Васильева, я возненавидел его еще больше».
Одна из заметок так и называлась – «Голод»:
«Во время дежурства он доедал остатки картошки или блинов.
Ах, какие это были блины! Он боялся съесть всю картошку.
А вдруг Васильев завтра хватится? Ему и в голову не приходило, что тот не доел, как недоедают закормленные люди в столовых.
К сахару – иногда оставались кусочки – он вообще не смел притрагиваться. Ему, голодному, казалось, что люди замечают все, что связано с едой, так же, как он.
И он был крайне удивлен, когда назавтра уборщица… вывалила остатки блинов в урну».
Уборщица «презирала меня. Почему? Потому, что догадывалась наверно, что я доедал объедки Васильева.
А как я делал? Я не все съедал. Оставлял, чтобы сохранить благородство… Здесь всю войну. Всю биографию мою».
Холодным и мрачным был «кабинет», где он работал.
«Я никогда не жил в подвале, но я всегда, когда читал об этом, представлял себе мой кабинет. Длинный, как гроб, с одним окном. Летом окна не выставляли – запрещено. 1-й этаж. Зимой темно, летом тоже. Пыль… Рядом комната пустовала – никто не хотел занять, хотя с помещением было туго».
16 ноября 1976 года
«Герой (я) жаждал романтики. Страх перед МГБ (еще в школе) – бывало, идут, дрожь, дух захватывает… Учителя забрали…
Страх, доходящий порой до ужаса, и радость предвкушения романтики. Контрразведка… Против разведки… “Смерш”…
Смерть шпионам».
Первые месяцы работы разочаровали. «Все скучно», однообразно, «героических дел ждал. Романтики. А на деле…» никакой романтики, «унылая проза»: работа с картотекой, «ловля дезертиров» («по помойкам, по дворам»), переписывание чужих неграмотных протоколов.
«Надежды вспыхнули, когда в следственное попал». Но и там следователь испытывает острую неудовлетворенность. «Шел: думал, чудеса будут. А на деле одни антисоветчики. В колхозе жрать нечего. Клевета на советский строй». В антисоветской агитации, в клевете на советский строй обвиняли невинных людей лишь за то, что они говорили о голоде в деревне, об отсутствии оружия на фронте, об отступлении, о затянувшейся войне.
Показательны выводы, к которым приходит следователь, перебирая скопившиеся у него дела.
«Постановление об аресте. Ордер на арест, обвинение… в том, что, будучи рядовым, систематически клеветал на советскую действительность, выразившуюся в том, что порицал колхозный строй…
2-я папка. Дело №… То же самое. Однозначные свидетельские показания.
Дело №… То же самое. Разница в именах.
Три новых дела и все одинаковы. 9 дел в столе. Таких же. Надо вызывать. Надо начинать допрос…
Но боже мой, только представить, что все то же самое… И какая клевета… Ведь действительно жрать нечего. Он сам получил письмо: умер в колхозе от голода…»
Сомнения в правоте совершаемого, нелепость однообразных дел, полное одиночество все больше угнетают героя. Он начинает думать о бессмысленности дальнейшего пребывания в контрразведке. Толчком к решительному поступку послужило письмо с известием о гибели брата на фронте.
«Надо что-то делать, – думает следователь. – С ума сойти от этого. И имеет ли он право? Разве это работа? Это же черт знает что. Нет, его место не здесь… Надо решаться. Он шел сюда, думал, дух захватит романтика. А пришел – что за работа?» «Что делаю? Ерунду какую-то. Разве это дело? »
Он пишет заявление «об отправке на фронт». Но автор далек от идеализации героя, который не свободен от честолюбивых помыслов. «Пишу заявление. Фаины я здесь не завоюю. На фронте завоюю: или грудь в крестах, или голова в кустах».
В этот момент следователя неожиданно вызывают к генералу, неожиданно поручают важное, запутанное дело.
«К генералу вызывали редко – и первая реакция: зачем?..
Я не боялся генерала. Мысленно проверил, какие у меня проступки. Вроде бы не было…
Я постучал в дверь. И не ожидая, что ответят, вошел. Вытянулся.
– Садись, Абрамов, – сказал генерал. Я сел.
– Видишь это дело? Я пожал плечами.
– В этом деле лежит твой орден. Правильно, Алексей Иванович?
Алексей Иванович в знак согласия медленно помотал головой.
– В общем, так, мы вот посоветовались с Алексеем Ивановичем и решили поручить тебе дело. Дело это важное, Абрамов, вот почему я и говорю, что в этом деле лежит твой орден. А может, и не один твой…
Тут Васильев подошел к делу и начал своим скрипучим голосом объяснять суть дела.
Дело прислали из гарнизона. Оно почти закончено. Нужно: навести блеск (я занимался этим), ликвидировать противоречия.
И выявить связи…»
В разных вариантах автор по-иному объяснял, почему поручили важное дело молодому следователю. Например, в заметке от 3 апреля 1963 года события изложены несколько иначе:
«Провалы партизанских операций были – и Москва взяла дело на учет.
Звонят из Москвы: когда будут вскрыты “связи”. Что же вы тянете?
А связей нет. Решили так: тихо, спокойно спустить на тормозах, как в таких случаях выходили из положения. Дело дали для наведения блеска молодому следователю. Грамотный.
Другие – поопытнее – следователи под тем или иным предлогом уклонились. Возможен брак – все уже знали, как работал вологодский оперуполномоченный.
А молодой следователь возгордился: какое дело доверили».
Писатель собирался рассказать, как сразу изменилось отношение сотрудников к следователю, когда стало известно о порученном ему деле. Если раньше они посмеивались над ним, то теперь проявляли повышенный интерес. Да и у следователя появились надежды. «Наконец-то настоящее». Ему рисовались «радужные перспективы» – успех, слава, завоюет внимание любимой женщины.
Сохранилось несколько черновых набросков, где автор довольно подробно излагает, как следователь изучает дело, листает протоколы предыдущих допросов, разглядывает фотографию арестованного.
С легкой иронией замечает писатель, как молодой следователь, не имевший специального юридического образования, использует приемы, подсказанные другими сотрудниками.
«Я начинал с разглядывания фотографии. Этому меня научил следователь, сидевший за стеной, Буев.
