Евгений Авдиенко - Последние солдаты империи
Приближалась зима, и к концу ноября маневренная война закончилась. От Балтийского моря до Румынии установился сплошной фронт, и многим в России стало ясно, что близкого конца войны теперь ожидать не приходится.
* * *30 ноября 1914 года командир отдельной гвардейской кавалерийской бригады генерал-майор Густав Карлович Маннергейм получил тридцатидневный отпуск по болезни – дал о себе знать хронический ревматизм, который в последнее время все чаще беспокоил Маннергейма. Приехав в Киев на штабном автомобиле, генерал Маннергейм с удивлением узнал, что в связи с острейшей нехваткой вагонов места первого класса стали большой редкостью и их необходимо заказывать заранее.
«Ничего не поделаешь, поеду во втором», – решил Густав Карлович и, отправив ординарца покупать билеты, пошел прогуляться по городу.
Барон Маннергейм любил Киев. Во время службы в 15-м Драгунском Александрийском полку в конце прошлого века, тогда еще поручик, Густав Маннергейм довольно часто бывал в Киеве и по служебной надобности, и по личным делам. Многочисленные приятели и знакомые, свидетели его бурной молодости, многие из которых до сих пор проживали в городе, изредка писали барону и звали в гости, но Маннергейм ни с кем из них не возобновлял прежних отношений. Но не потому, что считал эти отношения бесполезными или ненужными; все осталось в прошлом, и незачем портить тот ни с чем не сравнимый аромат молодости, который иногда витал в воздухе в те редкие минуты, когда Маннергейм вспоминал былые кутежи с киевскими приятелями.
Вернувшись на вокзал после непродолжительной прогулки по Киеву, Густав Карлович увидел, что поезд на Москву давно подан и можно занимать места. Прощаясь с адъютантом штаб-ротмистром Скачковым, в глазах которого генерал прочел невысказанную обиду, что того не взяли с собой, Маннергейм договорился о времени и месте, куда адъютант должен прибыть для встречи своего командира из отпуска и, дождавшись доклада денщика Кубанова, что все вещи погружены в поезд, направился в свой вагон.
В купе, в котором надлежало ехать генералу, уже расположились два его попутчика: похожий на профессора невысокий старичок и неряшливый молодой человек в сером засаленном пальто.
Заметив генерала, старичок, поднявшись во весь свой незначительный рост, с элегантным поклоном головы отрекомендовался профессором филологии Московского университета Бирюковым, и, повернувшись к молодому человеку, с легкой усмешкой (так показалось Маннергейму) представил его Михаилом Афанасьевичем Булгаковым, молодым литератором из Киева.
В глазах юноши Маннергейм заметил гордость, вызов и сарказм и подумал, что, наверное, его появление прервало какой-то спор, который происходил между его соседями, и, с интересом поглядывая на эту странную пару, стал ожидать продолжения, впрочем, недолго.
– И все-таки, Михаил Афанасьевич, что же вы предпочитаете: прозу или стихосложение? – словно в продолжение разговора, обратился к молодому человеку профессор Бирюков. При этом он так весело посмотрел на Маннергейма, что генералу на секунду показалось, что он хотел ему подмигнуть.
– Я не ограничиваю свою деятельность чем-то определенным, – с достоинством парировал молодой человек и, принимая молчание попутчиков за предоставленную возможность изложить свои взгляды, продолжил:
– Сегодня, когда вместе со своими консервативными взглядами ушли в прошлое Толстой, Достоевский и Чехов, нас, молодых литераторов, ждет великое будущее. Копание в чувственной эстетике и порывах души – это удел писателей прошлого века. Для нового поколения важна динамика сюжета и непосредственное действие, а сантименты сейчас никого не интересуют. – Он обвел взглядом своих спутников и с удовлетворением заметил, что его слова произвели некое впечатление.
– Но, к сожалению, нас не все понимают. Я вот недавно закончил повесть, принес издателю, а он мне заявил, что я написал банальную вещь! Представляете, господа! Так и сказал, герой, мол, сер и неинтересен, а сюжет избит и безвкусен!
– А о чем повесть? – не удержался Маннергейм. – Если это, конечно, не секрет.
Молодой литератор полез в свой портфель и с необычайным волнением достал оттуда толстую тетрадь, но открывать ее он не стал и положил рядом с собой на сиденье.
– Мой главный герой – сыщик уголовной полиции, который расследует дело об убийствах проституток. У него есть невеста, скромная девушка, и они вот-вот должны пожениться. Но неожиданно его невесту находят мертвой, и потом выясняется, что она тоже была проституткой.
Маннергейм удивленно посмотрел на своего спутника.
– Но позвольте? Разве у нее не было желтого билета? – профессор с сомнением пожал плечами.
– В том-то и дело, что не было! Она втайне от всех занималась проституцией, об этом никто не знал, даже ее сыщик, а когда узнал, то сам девушку и убил, потому что не смог пережить многочисленных измен… А издатель не поверил. – Молодой человек обиженно хмыкнул. – Вот послушайте, господа, какую рецензию мне отписал его редактор! – он вытащил из тетради свернутый листок:
– «Милостивый государь! К моему великому сожалению, я не могу опубликовать вашу повесть, так как она описывает абсолютно невозможные события, происходящие в жизни совершенно нереальных людей. Герои вашего произведения непоследовательны и истеричны. Глубины чувств нет. Логика в их действиях, как и во всем произведении, совершенно отсутствует, они ведут себя, как бессердечные манекены». – Молодой литератор с детской обидой в глазах посмотрел на профессора и генерала и, не замечая появившейся у обоих иронии, продолжил чтение:
– «С литературной точки зрения, ваша повесть также содержит множество существенных изъянов. Предложения просты и незамысловаты. Изложение событий отличается примитивизмом, а кое-где мысль совершенно теряется и ускользает не только от читателя, но и от самого автора…» – молодой человек потряс листком. – Вот, господа, каково он мне отписал!
Старичок-профессор с улыбкой пожал плечами:
– Обратитесь к другому издателю, к третьему, к четвертому. Сейчас всех печатают.
– Уже обращался, – молодой человек вздохнул.
– Сюжет у вас действительно своеобразный, – профессор посмотрел на Маннергейма, словно ища одобрения и поддержки. – Слишком все приземлено и немного гадко. В наше время к женщинам, в которых были влюблены, относились как существам возвышенным и, можно сказать, даже бестелесным. Маленькая ножка в изящной туфельке заставляла сердце воздыхателя биться в несколько раз быстрее. А сейчас все по-простому, нет той романтической любви, которая превращает обычного человека в средневекового рыцаря.
– Наше поколение в основной своей массе состоит из материалистов и не признает платонической любви. Близость между мужчиной и женщиной – такой же естественный процесс, как еда… и другие природные действия, – нахохлился литератор.
Профессор Бирюков усмехнулся.
– Только вы эти другие природные действия почему-то не выставляете на всеобщее обозрение и не говорите о них на каждом перекрестке. О плотской же любви заявляете открыто, да еще и литературой называете.
Молодой человек стал похож обиженного котенка, которого ткнули мордочкой в уксус.
– Да. О других природных действиях не говорим… и не выставляем, но и от любви не страдаем и не бросаемся под поезд, как ваша Анна Каренина…
– Напрасно вы отрицаете классиков, – Бирюков с сожалением посмотрел на своего молодого соседа. – Они наша душа… наше будущее…
Бирюков вдруг несколько оживился.
– А хотите совет?
– Если вы о том, как переделать мою повесть, то я и сам справлюсь… – молодой человек упрямо поджал губы и отрицательно покачал головой.
– Да бог с ней, с вашей повестью… – профессор несколько пренебрежительно пожал плечами. – При определенной настойчивости, ее, так или иначе, все равно напечатают. Я о другом… попробуйте выбросить из головы общепринятые стереотипы, и писать только для себя…
– Как это, для себя? – юноша изумленно уставился на Бирюкова. – А издатели, мода? Это же будет не интересно!
Бирюков одобряюще улыбнулся.
– Если, то что вы напишете, будет интересно вам, то через некоторое время это станет вызывать интерес и у других…
– Ну, я не знаю, мне всегда казалось… – молодой человек вдруг замолчал, словно пораженный этой новой для него мыслью. А профессор Бирюков заметив, что его слова попали в цель, довольно улыбнулся и, подмигнув Маннергейму, как ни в чем не бывало принялся смотреть в окно.
Генерал Маннергейм закрыл глаза. Он искренне жалел своего молодого соседа, который, отвергая романтическую влюбленность и не принимая классическую литературу, так и не уяснил, что литератор – это не банальный статист каких-либо фактов и событий. И простой пересказ истории, с пикантными сценками – это еще не литература. Барон вспомнил, как в юности, во времена учебы в Беекском лицее, его поразило отношение древних римлян к писателям и поэтам. Наиболее одаренных сочинителей, независимо от сословия и положения, римляне безоговорочно приравнивали к высшей знати, давая им привилегии патрициев, а талантливых скульпторов и художников все равно считали простыми ремесленниками.
