Иван Поздняков - Пока бьется сердце
— Кто будет учить? — подает голос Степан Беркут.
— Я научу!
— Но у нас нет винтовок с оптическими прицелами.
— Будут такие винтовки.
— Тогда я первым начну учиться! — заявляет Степан Беркут.
Лицо Полякова тронула едва заметная усмешка.
— Вас, товарищ красноармеец, немецкий снайпер за сто верст обнаружит.
— Почему так?
— Рыжая борода выдаст.
В блиндаже раздается хохот.
— Виноват, товарищ старший лейтенант, недосмотрел, нынче же побреюсь, — говорит Беркут.
Озорно потрескивают дрова в печке, отсветы огня ложатся на лица бойцов, колышутся на стенах, обшитых соломенными матами.
— У вас здесь прямо чудесно, — замечает командир роты.
— Не обижаемся, товарищ старший лейтенант.
— Только вот остатки обеда надо бы со стола убрать. Портит это ваше жилище, нарушает, так сказать, общую гармонию.
Степан Беркут подскакивает к столу, одним махом загребает в ладонь корки хлеба, обгрызанный мосол говядины и выбрасывает все это за дверь.
— Вы и дома так хозяйничаете?
Беркут замялся.
— Дома этим делом жинка занимается.
В крохотное оконце блиндажа заглядывает месяц. Огромный, чистый, будто только что вымытый в дивизионной прачечной.
— Хороши здесь места, не хуже алтайских, — замечает старший лейтенант и тут же предлагает проветрить блиндаж, выйти всем наружу.
Красивы в этих краях лунные, морозные ночи! Мы долго стоим у входа в блиндаж и дышим колючим, холодным воздухом. В небе — полная луна. Вокруг нее — чуть заметное фиолетовое сияние, признак того, что в ближайшие дни будут стоять вот такие же крепкие морозы. По всей равнине разлит голубоватый свет. На остекленелой поверхности снега лежит лунная дорога, точь-в-точь как на большой, полноводной реке.
Лгут те люди, которые говорят, что на войне человек черствеет, что душа его обрастает шерстью. Клевещут на солдата те, кто думает, что на фронте мы не замечаем красоты нашего чудесного мира, что мы равнодушны к таким вот зимним ночам, что мысли наши целиком заняты только тяжелым солдатским трудом и тем, выживем мы или нет.
— Я и не замечал, что луна такая, — произносит кто-то из бойцов.
— Даже когда с девушкой целовались? — смеется командир роты.
— И тогда не замечал. Смотрел только на губы и глаза своей Марины…
Беседа становится общей.
— Я тоже грешен. Еду, бывало, в поле на сенокос. Утро свежее, ядреное. Солнце поднимается из-за леса, меня, дурня полусонного, целует, ласкает. Да не замечаю этого. Еду и думаю о женке, которая утром подняла целую бучу из-за пустяка: не купил ей кофту, как у соседки.
— Бывало такое и со мной. По воскресным дням мы часто выезжали всем заводом на левый берег Волги. Красиво там. Зелень, небольшие озерца, заливные луга. Люди как люди: купаются, удят рыбу, загорают, а я, шалопутный, в ресторане отсиживаюсь. Не то, чтобы к водочке пристрастие имел, а так по глупости любил показать, что деньжонки водятся, что я тоже что-нибудь значу. Сижу, дурень, и слушаю, как джаз всякую дрянь пиликает. Ух, стыдно вспомнить! Нет, дудки, после войны буду умнее!
— Да и я о женкиной кофте думать не буду.
— После войны, товарищи, будем красивее, лучше жить. Не дадим, чтобы житейская тина нас с головой засосала. Уж мы-то знаем теперь — что хорошо, что плохо, — говорит командир роты.
Позади нас, со стороны противника, раздается орудийный выстрел. В воздухе нарастает, приближается к нашим позициям вой снаряда. Он разрывается в расположении соседней роты. В то же мгновение воздух разрезает пронзительный человеческий крик.
Через несколько минут в траншее раздается топот ног. Люди приближаются к нам. Солдаты несут на плащ-палатке своего товарища.
— Что случилось?
— Осколком полоснуло.
— Жив?
— Куда там! Вся грудь раскроена.
— Как же получилось?
— Луной любовался. Он у нас стихи писал. Парень хороший. Вылез из траншеи и стоит в полный рост. Тут его и накрыл снаряд.
Солдаты уходят.
Над позициями снова тишина. На землю по-прежнему, будто ничего не случилось, льется ровный лунный свет. Крепчает мороз.
Ночью Степан Беркут растолкал меня и Блинова.
— Ребята, ей-богу, уснуть не могу, все думаю…
— О чем же думаешь? — недовольный, что его разбудили, спросил Блинов.
— О новом командире роты. Не пойму его. Человек, видать, дотошный: заметил, что не брит, что на столе напакостили. И вдруг после этого луной любуется, словно девчонка. Думается мне, человек с характером. Есть у него своя задоринка…
— Послужим вместе и увидим, — отозвался Блинов, — а теперь спи, чертяка рыжий, не будоражь людей.
— Нет, хлопцы, не усну. Такой характер: как заползет что в мысли, до утра думать буду.
Без вести пропавший
Меня откомандировали в дивизионную газету. Пришлось все-таки покидать передовую. Уходил из родной роты в прескверном настроении. На сердце было тяжело, будто совершил какое-то преступление, о котором не знают люди. В тот же день уезжал из дивизии на курсы младших лейтенантов, мой друг Василий Блинов. Он взял с меня слово навещать в медсанбате Марту и обо всем ему писать.
Несколько ночей подряд не мог спать. Все было непривычно: и тишина в деревне, где разместилась редакция, и огромная печь, на которой спали все сотрудники дивизионки с редактором во главе, и настоящая пуховая подушка. Она-то больше всего и смущала. Но средство от бессонницы я нашел.
Ночью, когда все забывались в сне, я спускался на пол, в потемках находил свою измызганную и одубевшую окопную шинелишку, тащил ее на печку, клал под голову и зарывался в нее лицом. В нос ударяли дорогие, привычные запахи земли, дыма и махорки. И сразу засыпал. Снились друзья по роте, наш блиндаж, даже одноглазый кот Пират.
В редакции мы находимся мало. Все время в полках. Возвратишься под вечер и до полуночи, а то и до третьих петухов — петухи в нашей деревне есть — пишешь о людях, боях. Потом короткий сан, завтрак, и опять на попутных подводах, но чаще пешком направляешься на передовые позиции, туда, где рвутся снаряды, где не дремлют немецкие снайперы, туда, где люди воюют, мечтают о будущем, умирают.
Во всем чувствуется приближение весны. В начале февраля бесились вьюги, неистовствовали метели. Когда они стихали, начинал падать снег. Он шел иногда целыми сутками. Дороги исчезли, намело огромные сугробы. Все были брошены на расчистку дорог.
В конце февраля наступило затишье. Морозы не те. Снег стал рыхлым. Как-то по-иному зашумели леса — весело и буйно. Пахнет смолой и кислой хвоей. В морозы мы не ощущали этих запахов. Значит, скоро весна. Всякая перемена на фронте радует человека.
Иду в родной полк, в свою роту.
Широкая тропа вьется между деревьями. Здесь знаком каждый поворот, каждая сосна. Где-то совсем близко раздаются винтовочные выстрелы, время от времени рвутся мины.
Лес кончается. Впереди — ровное поле. Вот и наши позиции, а дальше, в мутной пелене, различимы окопы врага.
Давно я не был в своей роте, в нашем блиндаже.
Товарищи встречают шумно.
— Здорово, дивизионное начальство!
— Он к санбатским девчонкам пристрастился и друзей позабыл.
— Да, может, ты проштрафился и опять в роту? Тогда милости просим…
— Шутки в сторону! — кричит Степан Беркут. — Угомонитесь. Дайте человеку передохнуть. Садись, Климов. Расскажи, что там на белом свете деется. Ты же газеты читаешь, по телефону разговариваешь и чай каждый день пьешь. Говори, бывал ли в гостях у Рузвельта, о чем вел речь с Черчиллем? Расскажи, как там в Нью-Йорке мамзели возле небоскребов прогуливаются под ручку с офицерами. Поведай нам, скоро ли эти сукины дети, наши союзники, по-настоящему станут воевать. Может быть, всю войну будут откупаться свиной тушенкой? В печенках эта тушенка сидит, один запах ее на рвоту тянет.
Тут же сообщает:
— У нас сегодня праздник: Максим Афанасьев орден пошел получать.
— А ты почему отстаешь? — спрашиваю Степана.
— Ты отстаешь, Климов! Смотри!..
Беркут отворачивает борт фуфайки. На гимнастерке Степана поблескивает медаль «За отвагу».
— Тогда поздравляю!
— Поздновато, дружище! Водочки нет, нечем угостить.
— Обойдемся и без хмельного.
— Тогда чайком побалуемся. Правда, заварка самодельная: жженые сухари, но, говорят, для живота штука полезная.
Усаживаемся вокруг стола. Обжигаясь, прихлебываем из алюминиевых кружек густой, темный напиток. Пьем вприкуску, экономя сахар.
Мирно льется беседа.
— Письма от Блинова получаешь? — спрашивает Степан Беркут.
— Прислал одно.
— Как он там?
— По роте скучает. Скоро здесь будет.
— Вот бы его на наш взвод. Парень боевой, головастый.
— Не здесь, так в другом месте командовать будет.
