Сергей Михеенков - В бой идут одни штрафники
Воронцов ничего не ответил. Только подумал про себя: конечно, намечается, иначе бы их отдельную штрафную сюда не перебросили. А раз перебросили, то именно здесь и намечается место прорыва.
Сосны кругом на высоте человеческого роста были густо исклеваны пулями. Пахло свежей смолой. Прозрачная живица уже заполнила некоторые отверстия и отщепы. Воронцов вдыхал волнующий запах бора, разогретого полуденным солнцем, и этот запах, и легкий хруст сухой хвои и моха будили в нем воспоминания родины. Порой возникало ощущение, что не на нейтральную полосу полз он сейчас, стараясь остаться незамеченным, а домой, в родное Подлесное.
Где она, война? Нет ее здесь! Да и не может быть в такой тиши, пропахшей смолой и вялой душистой травой. Но вот простучал где-то там, в стороне деревни, немецкий пулемет, и все в одно мгновение расставил на свои места.
Слишком много событий принес сегодняшний день. И, конечно же, не время сейчас ползти на нейтральную полосу. Да еще и Иванка за собой тащить. Но уже не повернешь назад.
Выходить надо было рано утром, еще затемно. Немецкий снайпер наверняка именно так и поступил. А теперь, когда он хорошо устроился, замаскировался, попробуй найди. Дождись, когда шевельнется, сделает ошибку. А может, он замер, положил на спуск палец и спокойно ждет, когда они появятся возле родника. На бруствере наверняка засек. Винтовку с оптическим прицелом Воронцов все время держал в левой руке, прикрывая телом. Если немец видел их на бруствере, то будет ждать возле родника. И если не обнаружит, то тут же поднимет тревогу. Немцы вышлют разведку и попытаются выловить их возле ручья, захватить живыми.
Они выползли на берег ручья. Замерли. Стежка обваливалась вниз и по песчаной косе тянулась к зеленой болотине, на краю которой виднелся обложенный известняком колодец. С той стороны ручья к колодцу были переброшены жерди, скрепленные короткими поперечинами.
– Наблюдай за деревней, – прошептал Воронцов Иванку.
Тот сразу же отполз в тень и вытащил бинокль.
Прошло не больше получаса, и на противоположном берегу в тени деревьев появилась фигура человека. Человек шел свободно, что-то беспечно насвистывая. Это был немец. Пожилой, лет сорока, с лысиной. Пилотка засунута под погон. В руках две вязанки котелков. На все отделение. Иванок встрепенулся, потянул к плечу винтовку. Воронцов покачал головой: нет.
Не за этим пехотинцем они приползли сюда. Пусть набирает воду и уходит. Пусть подтвердит, что здесь опасности нет. Никаких русских снайперов. Никакой засады в отместку за вчерашнее. Никого. Пусть думают, что мы уступили колодец, и теперь они могут пользоваться им свободно.
Немец расстегнул ремень, быстро стянул с себя френч и исподнюю рубаху. С грохотом бросил фляжки возле колодца. Вернулся к ручью и начал умываться. Немец взвизгивал и крякал от удовольствия. Потом отряхнул руки и принялся отвинчивать колпачки. Заполнив последнюю фляжку, нанизал их на проволоку, перекинул через плечо и пошел по жердям на другой берег. Когда немец перешел ручей и спрыгнул с конца кладей на берег, Воронцов услышал щелчок затвора и оглянулся. Иванок, привстав на коленях, выцеливал уходившего немца. Воронцов бросился к нему, выбил из рук винтовку, придавил Иванка к земле.
Немец наверняка слышал их возню. Он оглянулся и быстро исчез в кустах.
После того, что произошло, надо было думать о том, как бы поскорее отсюда убраться. Желательно тихо и незаметно. Все для них мгновенно изменилось. И само пребывание здесь, на нейтральной полосе, которая, возможно, контролируется и нашими, и немецкими наблюдателями, стало проблемой. И решать ее предстояло самим, без чьей-либо помощи, и как можно быстрее.
– Все. Уходим. Быстро вперед. Я – замыкающий.
Иванок чуть не плакал. Он сверкнул глазами, сунул за пазуху бинокль, взял за ремень винтовку и пополз назад. Когда выбрались на ту сторону сосняка, остановились отдышаться.
– Почему ты мне помешал? – Иванок не смотрел в его сторону. Воронцов видел пунцовое ухо, перепачканную смолой щеку с налипшими хвоинками и бледные губы. Губы Иванка дрожали от негодования, а сквозь ухо просвечивало ярое послеполуденное солнце. – Я бы положил его. Они тут вчера двоих наших подстрелили. Прямо возле колодца!
– Знаешь, чем мы от них отличаемся?
– Мы добрые, да? А ты помнишь, как они девчат в Прудках изнасильничали?!
– Если они такие звери, то это не значит, что и мы должны делать то же.
– Нет, товарищ лейтенант! Во-первых, я больше с тобой на нейтралку не пойду! Лучше – одному. Я бы его тут и положил. Его, а потом и еще других, кто за ним пришел бы. Вчера они – наших. А сегодня я – их! Зуб за зуб! Понял? Вот это был бы результат! А с тобой ходить…
– Иванок, ты думаешь, я его пожалел?
– А кого? Меня, что ли? Ты что, испугался, что они обстреляли бы нас из пулемета? Ты этого испугался? Да плевать я хотел на твои награды и на погоны, если ты врага пожалел!
– Можешь доложить. О том, что я не выстрелил во врага.
Иванок сразу успокоился. Губы его перестали дрожать.
– Твои сестры дома. Ты спокоен за них. А я не знаю, что с ней, где она. Может, уже растерзали где. Ты что, не видел, какие они звери?!
– Найдем мы твою сестру, Иванок. Это я тебе обещаю как боевой товарищ.
– Если бы ты мне не помешал, я бы его застрелил и на одного фашиста стало бы меньше. И мы бы быстрей дошли до Берлина.
– Дойдем, и сестру твою разыщем. И этот немец нам не помешает.
– Не могу я на них спокойно смотреть. Наблюдать, как они по нашей земле ходят. С фляжками. Воду нашу пьют. Как хозяева. Не могу, пока сестра там.
После ночного боя и отражения атаки русских, фузилерная рота собрала своих убитых. Раненых тут же начали перевязывать и переправлять в тыл.
Тела унтер-фельдфебеля Штарфе и еще шестерых положили на носилки и унесли в березовую рощицу, где ютилось деревенское кладбище и где на песчаном пригорке рота хоронила своих убитых.
Когда утих грохот перегревшегося Schpandeu, шютце Бальк выпустил из рук приклад, от которого онемело плечо, и начал заваливаться набок.
– Что с тобой, сынок? – командир роты успел подхватить Балька.
– Простите, господин гауптман, – забормотал тот, теряя сознание и не понимая, что ранен.
Очнулся он на широкой пароконной повозке. Рядом сидел возница, пожилой солдат, который весело смотрел по сторонам и насвистывал какую-то крестьянскую песенку. Заметив, что раненый открыл глаза, пожилой солдат покачал головой, снял пилотку, вытер ею лысину и сунул под погон.
– Ну что, парень, повезло тебе. Выстрел на родину. Вот счастливчик!
«Значит, я ранен, – понял Бальк. – Интересно, куда? – Он вспомнил, как у него во время боя начало вдруг затекать правое плечо. – Так вот оно что… Но кость не задета. Иначе бы меня отбросило от пулемета. Нет, это хоть не легкое ранение, но после него можно вернуться в полк». Ездовой посвистывал, изредка усмехаясь своим мыслям. Они ехали в тыл, подальше от этой чертовой передовой, где все время, каждый день и каждый час кого-нибудь подстреливают. Иногда насмерть.
– Да, что и говорить, повезло тебе, – снова вздохнул ездовой, уже, должно быть, о своем. – Дома побываешь. А тут… Тут через день-другой такое начнется!.. Так что вовремя ты… Ну, сам понимаешь…
Бальку сильно хотелось пить.
– Я ведь не в живот ранен? – Бальк со стыдом услышал свой жалобный, тихий голос.
– Нет, парень. В плечо. Но, похоже, тебя хорошо разворотило. Разрывная пуля.
– Пить хочу. Дай воды.
– Пить? Сейчас дам. У меня целых две фляжки. Чистейшая. Русская. С нейтральной полосы. Святой источник. – И возница поднес к губам Балька отпотевшую фляжку, из которой пахнуло такой свежестью и прохладой, что у того закружилась голова.
– Ты говоришь, разрывной? – напившись, переспросил он.
– Да. Видимо, снайпер. Но ты молодец. Держался. И даже вел огонь. Старик тобой восхищен. Тебя, видимо, представят к Железному кресту. Но главное – другое.
– Что?
– Ты поедешь на родину. Боже, как мне надоела эта проклятая Россия! Поход на Восток… И сдался он нам!..
– Здесь хорошая вода. Вкусная. Из самой земли.
– Да, здесь много родников. – И ездовой тоже приложился к фляжке.
– И земля хорошая.
– Да, – не сразу отозвался ездовой. – Пшеница растет тучная. Вон какая налилась! – И он указал кнутовищем куда-то в сторону, куда Бальк посмотреть не мог. Он лишь попытался приподнять голову, но боль пронзила тело.
Бальк мгновенно обессилел и закрыл глаза, ничуть не жалея о том, что так и не увидел пшеничного поля, на которое указывал ездовой. Достаточно того, что он чувствовал запах его, слышал стрекот кузнечиков и знал, что пуля не угодила в живот, иначе бы она там такое натворила, что лучше об этом не думать. Нет, думал он, превозмогая боль, Великая Германия еще не потеряла своего верного солдата по имени Арним Бальк. А этот пожилой тыловик просто усталый человек, который заскучал по семье, детям и своей фрау…
