Елена Ржевская - За плечами XX век
Как все это было важно, как близко нам. «Wir bauen Motoren, wir bauen Traktoren», – уверяла нас старенькая пухлая немка на уроке. И это не смешило тогда нас.
Веление времени: «Мы строим!» – колдовские слова. И со всей готовностью вносим свою лепту – раз так надо, едим преимущественно одну пшенную кашу. Впрочем, если «дают» повидло, мы с братом, вымазав им кашу, гасим свет и воображаем, что лакомимся тортом, наглотавшись по утрам на трамвайной остановке дурманящих запахов кондитерской фабрики «Большевик».
На Малой Дмитровке – трамвайная остановка, перенесенная сюда со Страстной площади. Здесь после школы я жду трамвай № 6. У каждого номера свои опознавательные огни. У моего впереди на крыше по сторонам круглого диска с цифрой «6» искрится слева синий свет лампочки, справа – розовый.
Ждешь, стоишь на морозе, постукивая суконными ботами друг о дружку. А то, поозираясь, не видит ли кто, войдешь в церковь.
…Мерцание восковых свечей, загадочность иконных ликов, серебристая чешуйчатость ризы. Доносящаяся с амвона напевная скороговорка древних незнакомых слов…
Вздохи и поклоны молящихся, истовое целование образа. Запах плавящегося воска. Летящее в тебя кадило. Старческие, дребезжащие голоса над головой, подтягивающие хору. Под их песнопение я, не умевшая перекреститься, ни к чему тут не приобщенная, нехристь, изгой, не понимающая смысла треб и слов молитвы, захвачена таинством неведомого. И никакого двоедушия, никакой раздвоенности во мне.
Выхожу на сине-розовый сигнал трамвая. Однако со страхом, чтоб не узнали, где побывала: в эпоху, охваченную энтузиазмом строительства, страшно быть отринутой.
5Маруся Комарова, девчонка, заступившая на место оставившей нас тети Кати, – с виду меланхоличная, угрюмоватая, но – до той поры, пока вечерком не заскочит к ней из соседнего дома проживавшая тоже в домработницах красивая Нюра, подруга, обретенная в очередях – вместе отоваривают продуктовые карточки.
Нюра распахнет деревенский дубленый полушубок, размотает платок – упадет на ворот заплетенная кое-как, по-шальному, светло-русая патлатая коса. И если обстановка подходящая – взрослых нет, – обе наперегонки закричат хлесткие, бесстыжие частушки. Маруся вскинет прямые плечи к ушам, вся сожмется от смеха и завертится туда-сюда на месте.
В выходной Маруся Комарова отправляется с Белорусского вокзала в Кубинку – к родным. Они здесь временно, на чужбине. Но и обратного пути на запад в родную деревню нет, их раскулачили, разорили, погнали из деревни. По дороге на восток у отца с горя отнялись ноги, и негодного инвалида вместе с семьей списали. Осели где пришлось, думали: на время. Но ног по-прежнему у отца нет. Ни двинуться отсюда, ни обживаться здесь. Младший Марусин братишка не вынес, заболел от пережитого. Тетя Эсфирь взяла его к себе в отделение и со временем, но не скоро, вернет в жизнь. Так что теперь вся семья связана с Москвой, Канатчиковой дачей не на год, не на два. Маруся Комарова успеет замуж угодить в ту же Кубинку, в цепкие руки свекрови. И станет возить в Москву на продажу молоко в тяжеленных бидонах, возникая угрюмо по утрам у нашей двери и у дверей всех своих клиентов нашего подъезда, – так до самой войны.
А пока что она с нами.
Немногих Маруся Комарова называет по их именам. А всех других метит по созвучию ли имени, по внешней ли кое-какой, на ее взгляд, схожести – именами и прозвищами своих земляков. И вот Б. Н. уже не Б. Н. вовсе, а Степан-мельник, Эляфелицианович – Илья Бедовый. Свои, деревенские, Марусины, заселяют всю нашу округу. Да так въедливо, что и мы между собой – с братом и с ней – по-другому теперь их не называем.
Появившаяся у дворника Михаила Ивановича прихрамывающая внучка уже зовется Анютка Косорукая. Хотя она – Клава и с руками у нее все в порядке. Старый Михаил Иванович забрал из деревни осиротевшую девочку. Старуха уступила внучке кресло, и теперь, проходя мимо их незанавешенного окна в цокольном этаже, видишь Анютку Косорукую, приладившуюся с котенком в зеленом зубоврачебном кресле.
Так и запестрело все вокруг меланхоличной Маруси – разухабистыми частушками и этими смешными масками, напяленными на знакомые лица: Степа-мельник, Илья Бедовый, Анютка Косорукая.
6По родному Тверскому бульвару, мимо Пушкина, бегом сворачиваю в первую слева калитку, и проходной двор выносит меня на Большой Гнездниковский. Отсюда зигзагом – этаким ковшом Большой Медведицы – переулками и с угла врываюсь в класс. Немка ли пухлая Марья Алексеевна или другой учитель – всякий раз на мое явление со вздохом: «Родная сестра Буби». Так с легкой руки Марьи Алексеевны зовут в школе моего старшего брата, тоже всегда опаздывающего.
Но вот что досадно: напротив нашей школы, за глухим, грубо сколоченным забором, все десять лет, что я перехожу из класса в класс, ведется строительство. Известно, что сюда отселится, выделившись из общего со Станиславским музыкального театра, труппа Немировича-Данченко. Любимые нами «Корневильские колокола», «Перикола», «Катерина Измайлова»… С войной строительство законсервировалось. Немирович-Данченко скончался. И вот лишь недавно, спустя еще тридцать лет, здание наконец отстроили, фасадом на Тверской бульвар, и отдали МХАТу. И вечная строительная площадка, наглухо вкруговую отгороженная, исчезла – открылись по сторонам свободные проходы. И с Тверского бульвара можно теперь напрямик шагнуть по торцу театра к нам в школу. А ведь если сложить школьные годы, в обход пришлось проделать впопыхах к звонку тысячи воспаленных километров.На большой перемене во двор школы неожиданно вошла мама. С чего это, не помню. Она в школу наведывалась раз или два в год, не чаще. Отозвав меня, мама спросила, какой из мальчиков Коля Бурачек. Мне бы не открываться, но, сбитая внезапностью ее появления, я, волнуясь, указала.
Мама передернула плечами: «Какой-то белоподкладочник», – сказала первое попавшееся, только чтоб заклеймить, отвадить меня, так опрометчиво доверившуюся ей однажды. Я и слова такого не знала. Это из скудного арсенала ругательств ее молодости, к Коле-то никак не приложимое.
При встрече с действительностью мама испытание доверием не выдержала. И я окончательно замкнулась.
Но когда я читала вслух свои сочинения: он и она в открытом море на борту тонущего корабля, обреченные на гибель в подступающей волне, или опять все те же двое в безвозвратном полете на луну, – мама и Алька обмирали.
Сохранились по сей день тетрадные листочки в клеточку – те странички несусветной романтической чепухи – тайнопись моей безответной любви.
Мамин восторженный прием, ее настойчивая готовность слушать повторно чтение и категорическая уверенность в моем писательском даре не оставили этот дебют без последствий. Алька со всей пылкостью вторила ей.
– Боже мой! – сказала она на днях мне по телефону. – Ведь сколько же лет прошло, а я все помню. Твою маму помню как сейчас. Любила я ее и всех ваших. Сколько же? Лет тридцать я не была у вас. Вот поправлюсь, и ты пригласи – хочется побывать в вашей квартире.
В неугомонных своих поисках чего-либо яркого, праздничного в жизни она то и дело ухала в волчьи ямы страстей. И не скоро выкарабкивалась, обдираясь, негодуя на окаянность судьбы.
А потом, с возрастом, она вдруг зажила безропотно, просветленно, с восторгом что-то делая из суков и корней, – художественное, как полагала, и ценя каждый миг теплоты, уюта жизни с тихим мужем и выросшим сыном.
7Волейбол – это знак времени. Не один – за себя. И не один на один с противником. Все за всех. Всем скопом, вшестером.
Волейбол – это и «новенький» Коля Бурачек, явившийся с мячом в четвертый класс к нам. Тренировки напролет. И полуголодные наши команды – в остервенении межшкольных, районных, городских побед.
И в один прекрасный день: «Выводите Лену в нападение! – указание команде девочек нашего общего капитана Коли Бурачка. – Играйте на Лену!»
Ради такого его признания побоку все занятия, все на свете. «Играйте на Лену!»
Теперь, когда я иду по улице Горького, погруженная в свои текущие мысли, у Благовещенского переулка их относит, – механизм дремлющей памяти сам по себе приходит в движение, вытесняя их.
Благовещенский… Переулок благой вести о том, что вот-вот из-за угла следующего переулка появится Коля Бурачек. Давно ли так оно бывало? Очень давно. Но у памяти чувств свои взаимоотношения со временем. И в глубине Мамоновского переулка Коля сидит у своего подъезда на спущенном вниз венском стуле, выставив тяжелую белую, в гипсе после перелома ногу.
Солнечно; набухает и съеживается мартовский снег, капает с карнизов. Можно по дороге в школу свернуть сюда, потоптаться, о чем-нибудь натянуто поболтать, наблюдая, как веснушки с каждым днем все теснее умащиваются на милом его лице.
А однажды мы возвращались из Покровского-Стрешнева. Уже кончался май, уже зажила давно нога, бурлил волейбол, и мы всей командой ездили гулять за город.
