Роман Кожухаров - Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев (сборник)
— С утра раненые… Без передышки. Сейчас отправка… Уже схлынуло… — говорила она, а сама будто дремала, находясь в каком-то мечтательном забытьи. — Вот час назад было совсем туго. Много очень, и тяжелые… А вы так поздно появились… Позже всех…
Демьян не стал ничего ей объяснять. Если начать рассказывать про разведывательный рейд группы, про бой в лесу и в колхозе, про гибель Артюхова, про «пантеры», и боль, и страх… Он потеряет самое драгоценное — время. В этот миг, здесь и сейчас, он держит ее, обхватив ее девичий стан, ощущает сквозь ткань гимнастерки, какая она вся тонкая, хрупкая и нежная.
Он ощущает ее горячее дыхание у себя на лице, и от этого обдающего ветерка, пульсирующего, словно сердечный стук, он ощущает, как зарождается в нем сладостное, ни с чем не сравнимое томление.
— Там Назар Иванович остался… Он справится… Он сам так сказал… «Иди, — говорит. — Отдохни», — прошептала Стеша и вдруг прильнула своей щекой к его груди, прижалась крепко-крепко, как только может прижаться самый родной и близкий человек.
Демьян наклонился и подхватил ее на руки, легко, невесомо понес ее в сторону от тропинки к изрезанной овражками, заросшей высокими кустами толстого репейника кромке обрыва.
Колючки цеплялись и больно царапали ноги сквозь ткань, но Демьян не замечал их, только выше старался поднять драгоценную ношу, чтобы ее не побеспокоил настырный репей.
Песчаная расщелина перед ногами расширилась на пару метров, и Гвоздев играючи спрыгнул вниз, пружинисто приземлившись на мягкий речной песок. И так и остался стоять, замерев, держа Стешу на руках. Она обвила его шею руками и тоже не расцепляла свой «замок» на его потном загривке.
Серый бархат ее глаз объял все вокруг, всего его взял с головой, погрузил в свой сияющий блеск без остатка.
— Опусти же меня на землю, — прошептала Стеша.
— Не отпущу, — в тон ей, шепотом ответил Демьян. — Ты сама не даешь мне… Держишь меня…
— Нет, ты! — игриво, с улыбкой возразила девушка.
XXXVI
Так они спорили несколько секунд, пока он не поймал ее губы на полуслове, не дав закончить начатое. Пока длился их бесконечный поцелуй, его руки бережно поставили ее тело на песок, и Демьян почувствовал всем своим существом, какое молодое и влекущее тело под Стешиной гимнастеркой, стянутой на узенькой талии поясным ремнем, какая она удивительно красивая и как он ее любит.
Губы его прерывали поцелуй, с трудом размыкались с ее губами, чтобы прошептать слова, идущие из самой глубины, рождавшиеся где-то в самом сердце.
— Стеша! Стеша… какая ты красивая! Я люблю тебя, Стеша! Люблю… люблю…
Пока губы шептали бессвязные, самые главные в жизни слова и снова отыскивали влажные, манящие губы возлюбленной, руки делали свое дело, освобождая молодость и красоту от лишнего, наносного, ненужного, от поклажи, которую навьючила на юные тела и души сволочная война. Ремни, санитарная сумка, гимнастерки…
Все это падало к ногам, словно ненужная по осени ветвям листва, словно балласт, мешающий воспарить наполненному горячим газом воздушному шару. Тела и души становились все легче, все невесомей.
Они становились одним телом, одной душой, воспаряющей в вышину, в облако ласки и страсти, которое делалось все более перистым, окутывало все плотнее, все безогляднее, до надрыва, до стонов, до закусанных губ, до выжатых до белизны фаланг пальцев, до немолчного звона, стиравшего все границы, все очертания, сметавшего прочь ужас и грязь бесконечной, вечной, как мир, как боль и как страх, войны…
XXXVII
Демьяна вернул из небытия неясный мерный гул, сначала неброский, но становившийся все более навязчивым, исподволь проникающим в мозг и зудящим, свербящим его изнутри и так и эдак, на все лады…
— Стеша… Стеша… — прошептал он губами в самую раковину девичьего ушка, трепетного, совсем еще юного, как сама весна.
Щека Степаниды лежала на его плече, и ее ровное дремлющее дыхание обдавало его подбородок снизу каким-то чарующим, земляничным ароматом.
— Стеша, ты слышишь? — более громко спросил он.
— Да, слышу, — потягиваясь в сладкой неге, отозвалась она. — Слышу, как стучит твое сердце… Милый…
Демьян умолк. Он старался впитать до малейшей доли звука произнесенное ею слово. «Милый»… Еще никто никогда в жизни не называл его так, по-настоящему, как женщина может назвать мужчину. Своего мужчину…
— Повтори…
— Что, милый?..
— Вот это… Как ты меня назвала… Только что…
— Милый?..
Она улыбнулась и тихо и сладостно рассмеялась.
— Милый…
— Еще раз…
— Милый… Милый… Милый…
Ее голос звучал в его сознании, отзывался эхом в самых его закоулках. Но это продолжалось совсем недолго, лишь некоторое время. Потом отблески этого волшебного эха заглушил звук бормашины. Нескольких бормашин, которые делались все громче и громче…
XXXVIII
Хотя внутренне стремительно нараставший рокот моторов готовил к тому, что должно было вот-вот совершиться, но налет, как это всегда происходило, совершился неожиданно, застав совершенно врасплох, повергнув в шок и смятение. Рев разрастался во всю ширь залитого ослепительным солнечным светом небосвода, и казалось, что этот слепящий, белый, как раскаленная до предела сталь, был заодно с этим металлическим, жадным, неумолкающим ревом.
Демьян спешно помогал Степаниде одеваться и заполошно, не попадая в рукава, натягивал гимнастерку. В какой-то миг набухавший, вызревавший где-то в вышине рокот вдруг обрушился вниз, прямо на головы мечущихся в овраге штрафника и санинструктора.
Пара «мессершмиттов» на бреющем полете пронеслась над берегами Псела. Оглушительные очереди авиационных пушек рвали барабанные перепонки, прошивая переправу белыми пунктирами трассирующих пуль. Один, потом второй водяной столб взметнулись высоко в небо, громыхнув и обдав брызгами несколько едва не перевернувшихся лодок и плотов.
Черные самолеты, пройдя над рекой поперек русла, тут же взмыли вверх, заваливаясь при этом на правую сторону. Шли они синхронно, ведущий и ведомый, как по учебнику. Описав высокую дугу, фашистские истребители зависли над колхозом. И там сценарий повторился: сначала разящие очереди авиационных пушек на низком бреющем полете, и несколько бомб вослед.
Берег наполнился истошными криками, суматошными командами. Люди метались по берегу, кричали тем, кто качался в лодках, махали руками. Гвоздев, а за ним Стеша кинулись туда.
— Раненых под обрыв! — кричал фельдшер Шинкарюк, подтаскивая носилки с одним из санитаров.
Его колючий недобрый взгляд скользнул по Стеше, а потом остановился на Гвоздеве, и Демьян почувствовал, будто его прошила насквозь очередь, выпущенная «мессером». Он вместе со Стешей подбежал к стоящим рядом носилкам.
XXXIX
На носилках неподвижно, без всяких признаков жизни лежал щупленький солдатик. Может, он был без сознания или уже отошел в мир иной от своих ран, или от пули промчавшихся над ним только что вражеских истребителей.
— Бери… — неожиданно жестко сказала Степанида.
Демьян хотел возразить, но молча подчинился металлическим ноткам в голосе вдруг посуровевшей, разом изменившейся подруги. По лицу было видно, что ей поднимать нелегко, но она, закусив губы, справилась, и они понесли раненого под грунтовый козырек обрыва. Он нависал прямо над головами перебинтованных стонущих бойцов.
— Куда он всех тащит… — проговорил Демьян, оглядываясь на фельдшера. — Если верх обвалится, к черту всех похоронит…
— Не спорь с ним… — предостерегающе остановила его Стеша.
Договорить девушке не дал новый вал ревущих звуков, рухнувший сверху. Он был другой, не похожий на рокот моторов «мессершмиттов». Как будто тысяча лесопилок одновременно вонзили свои зубья в древесное мясо самых неподатливых пород.
— «Лаптежники»! — догадавшись, крикнул Гвоздев.
Он успел перехватить руку Степаниды и, притянув ее к себе, прижаться к самому обрыву, к осыпавшейся, пахнущей илом и рекой стенке. Пронзительный рев перешел в душераздирающий вой. Он топтал и рвал барабанные перепонки, проникал в самое нутро, выворачивал его наружу.
Земля под ногами вздрогнула, все вокруг потемнело, руки и ноги задрожали, и все мышцы тела непроизвольно сжались, как будто попытались собраться в комок, неприметный, невидимый для падавших с неба стервятников.
Тяжелые фашистские «юнкерсы», под завязку груженные многокиллограммовой смертью, падали из слепящей вышины ревущими черными крестами. Лапы неубранных шасси хищно торчали, как будто эти падальщики уже нацелились и выбрали каждый свою жертву. И теперь, выпустив свои когти, они стремятся вниз с диким, голодным, завывающим ревом.
