Барбара Такман - Августовские пушки
Затем послали за Франше д’Эспере, который в это время обедал. Не доев суп, он встал, выпил бокал вина, надел шинель и отправился в Сезан. На перекрестке, запруженном медленно двигавшимися военными повозками, его автомобиль остановился, и генерал выскочил из машины. В армии так хорошо знали его коренастую фигуру с головой, напоминавшей снаряд гаубицы, пронзительные черные глаза, короткую стрижку-«ёжик», резкий властный голос, что люди, лошади и экипажи как по мановению волшебной палочки сразу расступились перед ним. В последующие дни, когда он метался из корпуса в корпус, когда обстановка на фронте, а вместе с ней и его характер стали ухудшаться, он, чтобы пробиться сквозь заторы на дорогах, принимался стрелять из револьвера из окна своего автомобиля. Английские солдаты прозвали его «отчаянный Фрэнки». Сослуживцы Франше д’Эспере считали, что он превратился из знакомого им живого, общительного и дружелюбного, хотя и строгого, командира в сущего тирана. Он стал свирепым, властным и холодным человеком и терроризировал свой штаб не меньше, чем армию. Не успел Ланрезак передать ему секретные дела и выехать из Сезана, как вдруг в штабе зазвонил телефон. Трубку взял Эли д’Уассель. Было слышно, как он с раздражением говорил: «Так точно, господин генерал. Нет, господин генерал».
— Кто это? — рявкнул Франше д’Эспере. Ему сказали, что звонит генерал Ма де Латри, командир XVIII корпуса. Он не в состоянии выполнить приказ на завтрашний день, так как его солдаты совершенно выбились из сил.
— Дайте-ка трубку, — сказал новый командующий. — Говорит генерал Франше д’Эспере. Я принял командование 5-й армией. Никаких рассуждений. Выполняйте приказ. Выступайте или умрите. — И он бросил трубку.
Четвертого сентября в разных местах вдруг почувствовалось приближение чего-то важного — так иногда появляется подсознательная уверенность в неизбежности великих событий. В Париже Галлиени ощущал наступление «решающего» дня. В Берлине княгиня Блюхер написала в дневнике: «Все только и говорят, что о предстоящем вступлении в Париж». В Брюсселе опадали листья, неожиданно поднявшийся порывистый ветер гнал их по улицам. Осень уже давала о себе знать холодком в воздухе, и многих мучил вопрос: что же произойдет, если война затянется до зимы? Американский посол Хью Гибсон отметил «возрастающую нервозность» германского штаба верховного командования, уже четвертый день не сообщавшего о победах на фронтах. «Уверен, сегодня случится что-то значительное».
В германском штабе в Люксембурге напряжение достигло своей высшей точки — приближался триумфальный, исторический момент. Армия, дошедшая до предела человеческих возможностей, была готова завершить на Марне труд, начатый под Садовой и Седаном. «Наступил 35-й день, — с торжеством произнес кайзер, когда встретился с одним из своих министров, приехавшим из Берлина. — Мы заняли Реймс и находимся в 50 километрах от Парижа…»
На фронте немцы рассматривали завершающий этап кампании как операцию по окружению французских войск, а не как сражение. «Важная новость, — писал офицер германской 5-й армии в своем дневнике, — французы предложили нам перемирие и готовы уплатить контрибуцию в 17 миллиардов франков. Пока мы, — отметил он сдержанно, — отвергаем предложение о перемирии».
Считалось, что враг разбит и все свидетельства, указывающие на обратное, отбрасывались в сторону. Ужасное сомнение закралось в сердце генерала фон Кюля, начальника штаба Клука, когда ему сообщили об одной колонне французских войск, отступавшей в районе Шато-Тьерри. Маршировавшие солдаты пели! Но он отогнал от себя сомнения, поскольку «все приказы о начале новой операции были уже отданы». Не считая нескольких подобных случаев, никто из высшего командования и не подозревал о возможности французского контрнаступления. И хотя признаки его подготовки были заметны, германская разведка, действовавшая на неприятельской территории, ничего о них не сообщала. Офицер разведки главного штаба, прибывший в штаб кронпринца 4 сентября, заявил, что на всем фронте сложилась благоприятная обстановка: «Мы с триумфом наступаем повсюду».
Лишь один человек в Германии думал иначе. Мольтке, в противоположность Жоффру, не был уверен в своей звезде, пелена самоуверенности не застилала ему глаз, и на мир он смотрел без иллюзий. Этим он походил на Ланрезака. 4 сентября Мольтке выглядел «серьезным и мрачным» и в беседе с Хельфферихом, министром, с которым только что разговаривал кайзер, он заметил: «Вряд ли в нашей армии найдется лошадь, способная сделать хотя бы еще один шаг». Подумав немного, Мольтке добавил: «Мы не должны обманывать сами себя. Мы достигли успеха, но не победы. Победа — это уничтожение способности противника к сопротивлению. Когда в сражениях участвуют миллионные армии, победитель должен захватить множество пленных. А где они? Тысяч двадцать в Лотарингии, ну еще десять-двадцать тысяч пленных на других участках. Судя по сравнительно небольшому количеству брошенных пушек, французы, по моему мнению, осуществляют планомерное и организованное отступление». Мысль, считавшаяся запретной, была высказана вслух.
В тот же день главный штаб наконец-то получил донесение Клука о намерении перейти Марну — слишком поздно, чтобы воспрепятствовать этому маневру. Мольтке беспокоил фланг Клука, обращенный к французской столице. Поступали сообщения об существенном оживлении железнодорожного движения в сторону Парижа — «по-видимому, связанному с передвижением войск». В тот же день, как сообщил Рупрехт, французы сняли с его фронта два корпуса. Дальше закрывать глаза на данные, свидетельствовавшие о том, что сопротивление противника далеко не сломлено, уже было нельзя.
Переброска французских войск, утверждал полковник Таппен, указывает на подготовку «удара со стороны Парижа по нашему правому флангу, где мы не имеем резервов». Неприятные мысли не давали покоя не только Мольтке, но и командирам на местах. Потери, понесенные во время боев с арьергардами отступавших французов, нельзя было возместить за счет резервов, подобно тому, как это делал противник. На стыке германских армий оставались бреши. Не хватало двух корпусов, переброшенных ранее на русский фронт. Теперь Мольтке ради подкреплений уже готов был забрать войска у левого фланга, хотя Рупрехт только что — 3 сентября — возобновил наступление у Мозеля. Так случилось, что кайзер находился в штабе Рупрехта именно тогда, когда туда поступило это предложение Мольтке. Кайзер, уверенный в успехе долгожданного прорыва линии обороны под Нанси, решительно поддержал Рупрехта и фон Краффта, выступивших против какого-либо сокращения сил его армии. Возможно, кто-то другой на месте главнокомандующего и начал бы настаивать на своем, но Мольтке не стал этого делать. После тяжелых переживаний в ночь на 1 августа неопределенность и напряженность кампании скорее ослабили, а не укрепили его волю. Не получив подкреплений для армий правого крыла, он решил приостановить их наступление.
Направленный командующим армиям новый приказ, составленный вечером и изданный утром, открыто признавал провал наступления, предпринятого правым крылом, провал стратегии, ради победоносного успеха которой немцы принесли в жертву нейтралитет Бельгии. Датированный 4 сентября, когда после вторжения в Бельгию миновал месяц, этот документ давал точную оценку положению на фронтах. «Противник, — говорилось в нем, — сумел избежать окружения 1-й и 2-й армиями. Часть его войск присоединилась к парижской армии». Вражеские части перебрасывались из района Мозеля на запад, «вероятно, с целью сосредоточить в районе Парижа превосходящую по силам группировку, которая будет угрожать правому флангу германских армий». Ввиду создавшегося положения «1-й и 2-й армиям предлагается развернуть свои силы фронтом на восток, в сторону Парижа… с тем, чтобы отразить любую наступательную операцию противника, предпринятую с этого направления». 3-я армия должна была продолжать вести наступление на юг, к Сене, а другим армиям следовало действовать в соответствии с предыдущим приказом от 2 сентября.
Остановить армии на пороге победы — так мог поступить только сумасшедший, как считал военный министр генерал фон Фалькенхайн, которому через две недели суждено было сменить Мольтке на посту главнокомандующего. «Лишь одно ясно, — писал военный министр 5 сентября, — наш генеральный штаб совсем потерял голову. Записки Шлиффена помочь больше не в состоянии, и Мольтке совсем перестал соображать». Виноват был не Мольтке — Германия теряла инициативу в войне. По переброске войск противника Мольтке безошибочно увидел опасность, нависшую над внешним правым флангом его армии, и принял разумные и совершенно адекватные меры для отражения угрозы. Приказ имел лишь один недостаток — был отдан слишком поздно. Он бы еще мог оказаться своевременным, если бы не один беспокойный француз — Галлиени.
