Иван Акулов - Крещение
— Связь с Крымским фронтом оборвалась в пять тридцать семь, — доложил дежурный майор и, думая все время о краткости своего доклада, никак не назвал Верховного, забыл, а вспомнил поздно и побледнел. Сталин понял дежурного майора и как можно мягче сказал:
— По восстановлении связи тотчас соедините меня с Козловым.
Майор впервые близко видел Сталина, и так как произошло это не неожиданно, но все-таки внезапно, у майора даже мелькнула странная мысль, будто он видит оживший портрет вождя: между живым человеком и его портретом было несомненное сходство, только на самом деле Сталин показался ему каким-то уж слишком будничным, усы его совсем не были толстыми, какими их рисовали, а в морщинках, густо сбегавших к углам глаз, вместо доброй ухмылки леденела властная настороженность.
Сталин, возвращаясь из комнаты, где находился узел связи, задержался в приемной у Поскребышева и хотел что-то сказать ему, но вдруг повернулся к окну и долго стоял без движения, тяжело опустив плечи. Поскребышев мгновенно выключил все телефоны, он тоже не мог работать, видя состояние Верховного.
— Пусть маршал Шапошников, — сказал наконец Сталин, направляясь к дубовой двери своего кабинета, — пусть маршал возьмет все данные по Севастополю.
Сталин все еще был бледен, задумчиво-медлительными были его шаги, но Поскребышев уже уловил, что Верховный принял какое-то решение.
А Сталин и в своем кабинете, в одиночестве, все еще не мог собраться с мыслями. Ему враз хотелось охватить и размеры той трагедии, которая постигла наши войска в Крыму, все последствия, какие надо ждать за этим, и во что бы то ни стало необходимо было знать причины провала обороны и ухода наших войск из Крыма.
«Нет, это уже не отступление, а преступление», — думал Сталин и, зная, что все надо обдумать и взвесить, горел желанием каких-то немедленных действий, потому что в душе его вместе с гневом на руководство Крымским фронтом вырастало и недовольство самим собою. Ведь это уже не первая операция, когда при наличии войск и техники паши фронты проигрывают сражение. «И это может снова повториться, и тут уж виноваты мы, Ставка, Генштаб, Комитет Обороны. Это может снова повториться, — настойчиво билась тревожная мысль. — А это никогда не должно повториться, если мы хотим быть диалектиками».
— А мы — диалектики, — вдруг вслух произнес Сталин, весь как-то преобразился, поднял голову, твердым шагом подошел к своему столу, нажал на кнопку. В дверях появился Поскребышев. — Товарищ Поскребышев, соедините меня с генералом Щапепко. А лучше, если его пригласите ко мне. Немедленно. До начала совещания.
Сталин умел попутно между текущими делами решать вопросы огромной важности, иногда подсказанные событиями или поставленные на повестку дня самой жизнью. Так было и на этот раз. Еще зимой начальник боевой подготовки Красной Армии генерал Щапепко докладывал Верховному, что насыщенность современных войск техникой и большая маневренность их в бою настоятельно требуют коренного пересмотра многих положений боевых уставов. До сих пор в основу наступательного боя был положен метод терпеливого «прогрызания» обороны противника, а к маневренным боевым действиям, к встречной борьбе с высокоподвижными механизированными соединениями, обладающими большой ударной и огневой силой, наши войска в период обучения зачастую не готовились. В обороне корпуса и дивизии, как правило, вытягивались в одну-две линии, располагались в непосредственной близости к противнику, глубоко эшелонированная оборона с постоянным артиллерийским и авиационным обеспечением нередко игнорировалась. Под рукой военачальников не всегда оказывался нужный резерв войск, которым можно было бы в любую минуту усилить слабый или поддержать вдруг ослабевший участок.
Сталин думал сейчас обо всем этом и пришел к выводу, что Крымский фронт потерпел поражение именно потому, что не имел глубокой, в несколько линий, обороны, в силу чего все войска его оказались втянутыми в бой и потеряли свою маневренность. Убедившись в том, что он нашел правильную разгадку неудачи в Крыму, Сталин как бы встрепенулся, и, когда вошел Щапенко, Верховный был задумчив, но спокоен.
— Товарищ Щапенко, вы хорошо продумали и обсудили проекты новых боевых уставов?
— Проекты готовы, товарищ Сталин.
— А с фронтовиками советовались?
— Советовались, товарищ Сталин.
— Так будьте готовы доложить нам в самое ближайшее время. Мы заслушаем вас. Вопросы у вас есть?
— Нет вопросов, товарищ Сталин.
— До свидания. Да, товарищ Щапенко, а понятия об авиационном и артиллерийском наступлениях?
На широком обветренном лице генерала появилась невольная улыбка:
— Вопрос артиллерийского наступления особо продуман, товарищ Сталин. Здесь мы руководствовались практикой: наши войска уже широко применяют его и успешно. Знают, что артиллерия — бог войны.
Сталин знал, что это изречение принадлежит ему, и понял улыбку генерала. Если бы эта улыбка принадлежала кому-то другому, Сталин принял бы ее за лесть, по Щапенко не умел льстить — Сталин знал этого сурового человека со времен царицынской обороны. Они обменялись теплыми взглядами, потому что жили и болели в данную минуту одним делом.
— Вы считаете, товарищ Щапенко, что боевые уставы надо пересматривать? — почему-то еще раз уточнил Сталин.
— Надо, товарищ Сталин. И не откладывая.
— И мы так же считаем. До свидания.
В дверях Щапенко встретился с генералами, приглашёнными на совещание, и хотел пропустить их, так как все они были старше по званию, но те уступили ему дорогу и уж только потом стали входить. Кабинет с высоким потолком и панелями, обшитыми светлым дубом, был просторен, в нем, кроме двух столов — длинного для членов Политбюро, за который садились и приглашенные, и рабочего стола Сталина, стоявшего отдельно в переднем правом углу, — ничего не было. Правда, к столу Верховного было приставлено низкое кресло, в которое садились и снизу вверх глядели приглашенные к Сталину посетители, да прямо перед глазами членов Политбюро на стене висели портреты А. Суворова и М. Кутузова в простых светлых рамках.
Генералы рассаживались за длинным столом с одной стороны без всяких разговоров и замирали, а Сталин ходил за их спинами, между столом и стеной, на которой висели портреты русских полководцев.
Когда все расселись, он подошел к торцу стола и тоже сел, положив одну руку на другую. Все смотрели на него, а он оглядывал всех, ни на ком не останавливая глаз, но иногда возвращаясь к кому-нибудь и озадачивая этим человека.
Начальник Генерального штаба маршал Шапошников, ближе всех сидевший к Верховному, листал бумаги, принесенные в папке. Сталин молчал, и все думали, что он ждет, когда маршал перестанет шуршать бумагами. Понял это и сам Шапошников — отложил папку. В обширном, с высокими окнами и ковровыми дорожками кабинете, где и без того всегда царила тишина, все замерло.
Наконец Сталин, опустив обе руки на подлокотники жесткого кресла и слегка подав вперед левое плечо, почти смежил припухшие веки и сказал глуховатым спокойным голосом, который никогда не повышал, зная цену своим словам:
— Вот видите, к чему приводит неумелая оборона. Мы должны крепко наказать Козлова и Мехлиса за их беспечность, чтобы другим неповадно было ротозейничать.
Сказав это, Сталин поглядел на сидевших перед ним генералов, и те отозвались на его взгляд сосредоточенным, но живым вниманием, поняв, что самое главное он сказал.
— Тимошенко настаивает на наступлении. И правильно. Не сидеть же нам сложа руки и ждать, пока немцы первыми нанесут нам удар. Надо самим нанести ряд упреждающих ударов. А то вот оставили севастопольцев, можно сказать, в одиночестве.
Сталин поднялся из-за стола и прошелся по дорожке в своих низких мягких сапожках. Держа правую руку за бортом кителя, остановился против Жукова. Генерал встал, уже зная, что Сталин намерен говорить с ним:
— Как вы, не изменили своего мнения о способе действия на Юге?
— Нет, товарищ Сталин. Считаю, что на Юге надо встретить противника ударами авиации и мощным огнем артиллерии, нанести ему поражение упорной обороной, а затем перейти в наступление.
— Мы ценим, товарищ Жуков, вашу последовательность, — сказал Сталин и опять пошел по дорожке, мягко и неслышно ступая. — Мы помним, вы предлагали развернуть наступление на западном направлении, а на остальных фронтах обороняться. Я думаю, что это полумера. Надо везде прощупать готовность противника.
— Разрешите, товарищ Сталин, — подал голос Шапошников и стал подниматься, снимая пенсне.
