Евсей Баренбойм - Доктора флота
Неожиданно над колышущимся серо-зеленым морем, над подернутым туманной мутью горизонтом он увидел горы.
— Земля! — крикнул Васятка.
Так кричали, наверное, потерпевшие кораблекрушение мореплаватели, завидев спасительный берег.
Всезнающий сосед объяснил:
— Это японские островки Ресири и Ребунсири. Скоро покажется Сахалин.
Они постояли на палубе, пока не продрогли, спустились в трюм и снова улеглись на нары. Сосед умолк, задремал.
Васятка вспоминал свою долгую дорогу на Дальний Восток, женитьбу в Кирове, встречу с родными в Иркутске. Это были приятные воспоминания. Они приносили облегчение от качки.
Из Москвы они выезжали группой — их собралось человек двадцать пять выпускников-лейтенантов. Билетов, как водится, в кассах не было и на ближайшее время не предвиделось. Сутками валяться на вокзале и опаздывать к новому месту службы не хотелось. Тогда двое смельчаков, в том числе и Ухо государя, прыгнули в вагон на ходу, когда состав подавался на станцию, сами открыли заднюю дверь и через нее пустили всю группу. Не повезло лишь троим, самым последним — их задержал с опозданием появившийся патруль.
В Кирове его ждала Анька. К приезду суженого она сделала маникюр. А вот завиться не успела. Очередь длинная, а поезд приходит скоро. Поэтому второпях дома нагрела щипцы и завилась сама. Да получилось неудачно — сожгла волосы. А он запах сразу учуял, спросил:
— Что это от тебя, Анюта, паленым пахнет, как от пепелища?
С вокзала она повела его к себе.
На другой день они расписались в загсе и устроили маленькую свадьбу — пришло несколько Анютиных подруг, заместитель начальника цеха Женя. Анька сообщила подругам, что Васятка попросился в самую отдаленную точку, на Курильские острова. Подруги ужасались, жалели ее, особенно бывшая бригадирша Тая:
— Как ты, Ань, там жить будешь? Даль-то какая, край земли.
В ответ Анюта только смеялась.
— Как все живут, так и я буду. Чем я лучше других?
— Раньше, говорят, там зимой не оставались, уезжали на материк, — сказал Женя. Не будь этого проклятого диабета, он бы сам с удовольствием отправился в далекое путешествие. Еще дядя когда-то сказал о нем: «В Женькиных жилах течет капля пиратской крови». Только теперь от дома ни шагу. Единственное, что ему доступно — это книги о путешествиях, — Я недавно об этом в журнале читал, — добавил он.
— Так то раньше было, а теперь живут, — отпарировала Анька и прижалась к сидевшему рядом, раскрасневшемуся от выпитой браги мужу. — Мне лишь бы Вася был рядом.
Ничто, казалось, не могло испортить ей настроение — ни предстоящая поездка на край земли, ни причитания подруг, ни разлука с матерью.
— Ань, а работать где будешь? Там, небось, заводов нету. Скучать по Кирову станешь.
— Была б шея, а хомут найдется. Маму оставлять жалко. Это верно. — Она вздохнула, посмотрела на мать. — А скучать не буду. Мне скучно не бывает, — с вызовом сказала она. — Петь буду, вышивать, в крайнем случае, себе сказки рассказывать. Скорей бы Вася вызов прислал. Я уже настроилась ехать.
— Как только обоснуюсь, сразу пришлю, — пообещал он и подумал, что сделал правильно, женившись на Аньке. Именно такая ему нужна жена — веселая, неунывающая.
Они провели вместе только неделю.
Стоял сентябрь — теплый, прозрачный. С утра уходили бродить по окрестностям города. Кажется, только сейчас они немного узнали этот старинный город, где столько прожили. Подолгу сидели на высоком, заросшем старыми тополями обрыве над Вяткой. Река лежала внизу, вся в песчаных отмелях, рябая от ветра. Потом шли в Халтуринский сад, забирались в беседку и там жадно и неутомимо целовались.
В парке уже ничто не напоминало о недавней войне. У киоска с газированной водой стояла небольшая очередь, а в деревянном павильоне у входа торговали пивом, и теплый ветер шевелил белые фартуки официанток.
Став женой, Анька сделалась ревнивой, замечала взгляды, которые он бросал на встречных девушек, требовала:
— Не смотри!
В его выпускном альбоме лежало с десяток фотографий, подаренных девушками. Анька любила доставать их, рассматривать, комментировала вслух:
— Эта ничего. Эта уродина. Эта лучше меня. Лучше, Вася? — спрашивала она.
— Выбрось, — говорил он. — Не нужны они мне.
Но Анька фотографий не выбрасывала, а аккуратно складывала и клала на место. На перроне она крепко держала его под руку, долго молчала, потом неожиданно сказала:
— Поклянись, что сразу пришлешь вызов. Не то встретишь там японскую гейшу и забудешь меня.
— Нет их там, — засмеялся он. Ему было приятно, что его ревнуют. — Говорят, там вообще сейчас женщин нету.
— Ну и хорошо, — успокоилась Анька. — Ни к чему там пока женщины.
В Иркутске родители ждали Васятку почти две недели. Они жили у старшего сына Матвея.
Мотька, как по-прежнему в письмах называл его отец, стал большим начальником, заведовал городским финансовым отделом. Матвей заканчивал университет, женился, пополнел, ходил в шерстяной гимнастерке и хромовых сапогах и был похож на директора завода, на котором работала Анька. Отец еще больше прислушивался к советам сына и любил повторять:
— Надо у Мотьки спросить. Как скажет, так и сделаем. Видано ли дело — какими деньгами человек ворочает! Миллионами! — и, постояв минуту, повернувшись к жене, молча сидевшей за столом, продолжая улыбаться, спрашивал: — Думала ли ты, старая, что у тебя такой сын вырастет? Не думала! То-то и оно. А я так считаю — в меня он. Кровь в ем текет наша, петровская.
— Тю, — смеялась мать, — Слава богу, не в тебя пошел, старого дурака. У тебя рубля лишнего никогда не было. Не то что миллиона. А ежели и были, так ты их завсегда норовил на ветер пустить…
Перед Иркутском Васятка полчаса вертелся перед зеркалом в уборной. Хотел предстать перед родителями в лучшем виде. Шутка сказать — пять лет не виделись.
Он надел белую рубашку, парадную тужурку, прикрепил к ней орден Красной Звезды и медали. Затем низко, до середины бедра, как это всегда делали пижоны, нацепил кортик. Примерил недавно сшитую на заказ массивную черную фуражку, за которую, не дрогнув, отвалил двести рублей. Сшить фуражку у мастера Давидсона считал своим долгом каждый уважающий себя выпускник военно-морского училища. Эти фуражки можно было узнать издалека, они так и назывались «давидсонки».
Наконец, понравившись самому себе и подмигнув своему отражению в зеркале, вышел в тамбур и стоял там, пока поезд не остановился.
Первым признал его брат Пуздро. Пять лет назад Васятка оставил его шестилетним сопливым пацаненком, вечно державшимся за материнскую юбку. Сейчас Пуздро с криком «Васька!» бросился навстречу. Ослепленный блеском серебряных погон, хромированных пуговиц, видом орденов и медалей, кортиком, он остановился в двух шагах и стоял неподвижно, завороженно глядя на брата. За ним, медленно волоча больную ногу, устремился отец.
За столом, после того как выпили за встречу, мать спросила:
— А по каким же ты болезням, сынок?
— Хирург я.
— А не боишься, что случайно зарежешь человека? Опасное это дело — хирург.
— Не боюсь, — сказал он и не удержался, похвастался: — Я уже не одного человека спас. На подводной лодке операцию сделал. Сам профессор Джанишвили хвалил меня.
— Это кто же такой? — спросил Матвей.
— Генерал-лейтенант. Известный хирург.
Отец встал, прокашлялся:
— Слухай, Пуздро. Мотай на ус. Не думал я, не надеялся, что мои сыны достигнут такого. Один чуть не нарком финансов, другой врач-хирург. Видано дело, что совецка власть с простыми людьми сделала. Спасибо, хлопцы. Порадовали батьку на старости лет.
И вытер повлажневшие от наплыва чувств глаза краем скатерти.
— С удовольствием, батя, побродил бы с тобой по тайге, — сказал Васятка. — Как ты там управляешься один с больной ногой? Или Японец помогает?
— Никак, — отец чертыхнулся, махнул рукой. — Чепуху приношу, сдавать на факторию нечего. Приемщик смеется, говорит только на порох и соль хватит… — он помолчал, свернул цигарку из самосада, закурил: — А с Зиновия помощник, как с нашего кота Фильки пекарь. Ему б только книжки читать. Тоже, между прочим, собирается из дому подаваться… А тебе, наверное, и руки портить нельзя? — спросил он. — Сосед сказывал, что хирурги всегда в белых перчатках ходят.
Он заметил, что разговаривает с сыном как-то странно-почтительно, не перебивая, внимательно прислушиваясь к его словам и кивая головой, так, как привык говорить с заведующим факторией или главным охотничьим инспектором из Якутска. И от того, что он говорит со своим белобрысым Колчаком, как с начальником, ему сделалось смешно, он выругался про себя и спросил:
— Неужто, Васька, и вправду в белых перчатках ходишь? Потеха.
— Ерунда, — засмеялся Васятка и подумал, что нельзя так подолгу не видеться с родными. Отвыкаешь от них. И от отца с матерью. И от сестер с братьями. Заботы родителей о предстоящем будущим летом переезде всей семьи в Иркутск к Матвею не волновали его, не трогали, как раньше. Он знал, что все это произойдет без него, что скоро он уедет, окунется в свою жизнь, в свои дела, хлопоты.
