Михаило Лалич - Избранное
Вранко толкнул меня ногой под столом:
— Гранаты с ремня отцепил?
— Отцепил, столько-то я понимаю.
— Проверь запалы, чтоб наготове было.
— Врет Станко, нету никого. Ему б хотелось побахвалиться, будто он нас выставил без ужина.
— Ты их проверь — не знаем мы, врет он, нет ли.
— Все готово. Еще чему меня научишь?
— Вот не дают нам ужинать.
— Как не дают, когда ты полмиски опорожнил.
Он глянул и удивился:
— Смотри ты, а я и не заметил.
У Лексо выпала из рук ложка, звякнула по софре и свалилась вниз. Вздрогнули мы, тс и другие, сжимая оружие, нервы и все прочее — чтоб не начать раньше, чем нужно, и чтоб другие не опередили, решив начать. Только Лексо остался недвижим как пень. Не полез за ложкой, не приходит это ему в голову, просто позабыл о ней, нет до нее дела — бормочет, призывая проклятия на чью-то безумную голову и мученически вращая глазами. А лицо словно после драки: покрыто неровными пятнами, где бледное, а где синее. По лбу стекают капельки пота, собираются в ручейки, которые, расширяясь, сливаются воедино и, скатываясь вниз, мерцают, устремляясь через усы и через трещины верхней губы в раскрытую яму рта. Волосы в колтунах и косицах, он ощущает их как нечто чуждое, давящее. Пытается левой рукой их убрать, и, видно, при этом его что-то изнутри обжигает или кусает — стремительно прячет руку под мышку и, крестясь правой рукой, шепчет, кровожадно скаля зубы. Бранко уставился на него, почувствовав, как в нем закипает нечто, готовое вот-вот перехлестнуть через край.
— Опять у тебя болит? — спрашивает его.
— Это похуже, чем болит.
— Как похуже?
— Этого терпеть нельзя.
— Все терпеть можно, когда приходится, — сказал Бранко. — Пройдет.
— Пройдет?.. Да навряд ли! Видишь, он готовится меня оседлать.
У Бранко рука чуть сама по себе не поднялась перекреститься:
— Кто готовится оседлать?
— Тот, вон тот, знаю я его!.. Вы о нем ничего не знаете, хотя думаете, будто знаете все. Ни воевода, никто не знает, какую муку мученическую я испытываю и борьбу веду. Узда у него, он подкрадывается со спины, чтоб через голову мне ее набросить. Мало оседлать, потому что я его скину, а вот будет узда — сможет он меня вести куда хочет. Сперва поведет меня на чердак, знаю я его хитрости и уловки, чтоб я с чердака бил вниз — будь что будет: убью брата своего, позор мне и мука; а не убью, так он меня сразит. — И опять он начал дергаться, закидывая руку за голову: — Видишь, как остервенел, не могу защититься.
— Не вижу я, — сказал Бранко, — нет тут никого.
— Конечно, где тебе видеть, не позволяет он себя видеть.
— Да кто он-то?
— Тот самый, известно кто. Я-то хорошо его знаю, чтоб ему пусто было — это все он затеял.
— Машан, что ли?
— Машана он наслал, и вас, и их. Вам всем его не видно, а я могу его различить, когда враз зажмурюсь: вон он одной ногой оперся на луку седла и скалится — ждет, когда начнется парад.
— Что здесь за парад должен начаться?
— Ждут только главного знака. Все настороже, нос выставили, уши подняли, чтоб упредить друг друга, а не видят, что это у них способ обогнать самих себя. Может, и видят, а не могут ничего — некуда назад!
— Это тебя малярия бьет, — сказал Бранко.
— Он еще не схватил меня, отбиваюсь я, а сил боле нету.
Бранко посмотрел на меня.
— С головой у него беда, — говорит.
— Это у меня беда? — с печальной укоризной спросил Лексо.
— В голове что-то, — попытался смягчить Бранко, — не все так, как нужно.
— А у кого как нужно? Ни у кого, — сказал Лексо раздумчиво и собранно, и я понял, что все предшествовавшее было шуткой. — А в голове у меня не беда, а излишек. И у тебя излишек в голове, и у тех, что пришли. Да и как не быть излишку, чтоб голову от него разнесло, когда все норовят друг друга уму-разуму научить? Вот так-то, чего удивляешься? Набежали с разных сторон, должно быть, подгоняли их великий бог Саваоф, что на небе, и святой Иоанн, и святой Петр, святые Илья и Пантелей, и святой великомученик Стефан, и великие святые архангелы Михаил и Гавриил, и все круги небесные с тридцатью тремя святителями. Одни — с одной стороны, другие — с другой: круши, налетай, убивай, лупи, отнимай, забирай, пока у жеребца причиндалы его не отвалятся. А жеребец, известное дело, — народ это. Народ сербский и французский, семьдесят семь других народов, только немцы не народ, а сплошь армия. Так их Гитлер устроил, что чуть кто из пеленок выглянет, знает, где для него винтовка, и сразу берется убивать заложников и всех кого ни попадя. Поэтому их любой боится и на их сторону склоняется, и хотя бы человеком был, жалеть бы не пришлось, а то все поганые бездельники, что с той, что с другой стороны, мотыги побросали, взялись друг друга гонять. Один уступать не хочет, только б ножку подставить другому; норов не позволяет уступить — лицом почернеет, чуть не по его воле будет, точно и вера его в воду, в землю уйдет и исчезнет, если не по его пойдет. Не желает, не хочет, чего уступать, когда ему ни до кого дела нет? Когда он на других переложил то, что болит и отчего кожу печет, — пусть другие мучаются со скотиной, с пахотой, и чтоб удобрить и приправу какую купить — капусту, там, фасоль, ячмень, или смолоть, — дети, бабы, батраки, старые люди, есть они, пусть мокнут и тянут, как клячи, а он только знай вышагивает на парадах и монетами позвякивает, винтовку носит, трубу эту поганую из железа на плече, и ствол вниз, тот, что для баб; и колет и славу собирает от села до села, — святые Илья и Пантелей, помогите мне и защитите меня от такой напасти, что умножилась и кругом все заполонила!.. Легко так, господин мой и юноша юный — я бы тоже так сумел…
— Что бы ты сумел? — спросил его Бранко.
— Вот то самое, такие дела, — сказал Лексо.
— Много ты тут дел намельчил, не знаю, сумел бы.
— Винтовку на плечи, усы навострил и бегом.
— Это тоже не просто, — сказал Бранко.
— Ну, куда как трудно, острие кверху, острие книзу, и бородищу вперед, или там звезду пятиконечную, или еще какое иное чудо на шапку поставить, а все прочее стоймя стоит, и тут обедай задарма, там ужинай без затрат, бабу прижми, отбери у того, кто защититься не горазд, что тебе за дело, у кого что болит и кто чего боится! Одни талдычат, будто они за справедливость, точно им от деда остался такой завет, чтобы как раз им дарить миру эту справедливость. А те, другие, будто для спасения народа — о спасите меня, божьи угодники, и ты, преблагая богородица, и ты, святой Илья, святой Юлий, святая Параскева Пятница, если можете, спасите меня от незваных моих спасителей и самозваных делителей справедливости, которые сперва себе намелют, а остальным, которые не геройствуют, а пыжатся, и тянут, и бьют, и катятся вниз-вверх, туда-сюда, будет не будет, и все это моей и моего ближнего разнесчастной головушке, которая должна все терпеть, коль не может себя защитить и некуда ей податься, кроме как в лес или за колючую проволоку…
— Кой черт тебя заставил звать нас на ужин? — взорвался Бранко, бросая ложку.
— Тс, не поминай его, — испуганно прошептал Лексо. — Один из них заставил, не знаю какой.
— Ты б молчал, как другие, прошли мы — и вся недолга!
— Не позволил он мне молчать, не для того вывел из дома, чтоб молчать.
— Вывел? — удивился Бранко.
— Выманил, потому что он тогда перед домом был.
— Был бы он там, я б его увидел, — сказал Бранко, — выдумываешь ты что-то.
— Его видят только те, чей глаз привык к его обличью, а таких здесь мало. Он и одет так, что его не видно, снаряжен так, что недоступен людскому глазу. Изобрел все и притворяется вещью — кучей хлама, ненужного сору: будто из коры дерева, будто из тыквы, сплошь заплаты да лоскутья, все в клочьях. И не вместе, а растягивается в стороны.
— Что растягивается?
— То чулок, то рукав на локте. Так он и передвигается, вытягивая одно и целиком переселяясь в ту сторону. Перетекает в трубку, что вперед вытянул, навроде у него вода внутри. Так оно и есть, только вода та черная.
Бранко посмотрел на меня.
— Ты чего понимаешь?
— Отчего нет? Все ясно.
— Сбрендил?
— Почему сбрендил? — это я чтоб его подначить.
— Ну, тогда я сбрендил, — вспыхнул Бранко.
— И заплата на заплате, — добавил Лексо.
— Значит, тебя нищий выманил.
— Никакой не нищий, — возразил Лексо, — а вовсе тот, чье имя не называют. И лучше, что не называют, потому что оно неведомо. И мы неверно думаем, будто там все, как кому угодно. Нет же, ей-богу: там тоже шли бои, как у нас. Были у них призраки, что за справедливость, и другие, что только утверждали, будто за справедливость, и бились око за око, потому страх в них остался — и еще какой. И тогда они закон приняли, а те, другие, стали искать дырку в законе, а поскольку за все полагается наказание — стоять у котла, при дегте и возле тех, что мучаются, и когда непрерывный рев кругом, — перешло у них в привычку выдумывать другие имена, и неизвестно, кто что спроворить может, а нельзя его обвинить, потому как, чье имя помянешь, всегда найдет себе отговорку. Так вот и достигли они не то чтоб полной справедливости, а того, что не стало жалоб и суду нечего делать. Нету их, потому что кто же настолько спятил, чтоб жаловаться, если неизвестно на кого, только напрасно он пенять станет, и попусту пропадет его такса…
