Михаил Алексеев - Солдаты
— Вы молоды и горячи, господин генерал, — говорил он, обращаясь к Сизову и едва скрывая раздражение. Тщательно выбритые жирные складки его массивного подбородка были красны и чуть вздрагивали. — Вам не приходилось воевать в горах. А я в этих местах сражался еще в пятнадцатом. Ваши старые офицеры могли бы это засвидетельствовать… А, простите, где вы воевали?
— Под Сталинградом, господин генерал! А также имел честь, как вы уже сами знаете, драться с вашим превосходительством в районе дотов. Разве вы это забыли?
Рупеску долго не мог справиться с приступом неожиданного кашля. Потом выдавил:
— О нет-нет, не забыл.
— Вот и чудесно. Надеюсь, вы не откажете мне… в некотором умении?
Рупеску поморщился, но, спохватившись, быстро забормотал:
— О да, да… разумеется.
Сизов незаметно улыбнулся. Потом спросил:
— Значит, вы не намерены действовать ночью?
— Нет.
— В таком случае я сам возьму у врага позиции, которые вы соизволили ему оставить.
Румынский генерал деланно рассмеялся:
— Отважные вы, русские!.. Ладно, ладно!.. Атаку сегодня возобновлю.
— Ну вот и отлично! Желаю успеха! — сказал Сизов, провожая Рупеску к машине, стоявшей у крыльца.
Едва лимузин тронулся с места, Рупеску помрачнел, нахохлился и молча ехал до самого своего штаба. По дороге вспомнил про последнее письмо Раковичану, привезенное уже сюда, в горы. Член нового правительства, между прочим, писал в этом своем послании:
«Ведете себя отлично, мой милый генерал! Но не увлекайтесь. Чем дольше пробудут русские в горах, тем лучше для нас — кое-что успеем сделать. Отсюда делайте для себя некоторые практические выводы. Я, как вам известно, человек по призванию не военный, поэтому не могу предложить вам какие-либо тактические приемы. Их вам подскажет обстановка. Есть еще один вопрос, на который вам, генерал, следовало бы обратить самое пристальное внимание. Вы вступили в районы, наполовину заселенные венгерцами. Помните одно: ваши солдаты должны рассматривать мадьяр как своих ярых врагов и соответственно этому поступать с ними…»
— Хорошо ему там рассуждать! — угрюмо пробормотал Рупеску, удивив этими словами ничего не понявшего шофера.
Вернувшись в свой штаб, корпусной генерал немедленно отдал распоряжение возобновить атаку.
2
Но атака не удалась. Командир роты, которому была поручена операция, повторил те же самые действия, которые днем уже привели его к неудаче. Кончилось дело тем, что рота отступила еще дальше, потеряв пять человек убитыми и семь ранеными. Утром, за час до новой, третьей по счету атаки, вместо того чтобы продумать ee хорошенько, командир роты собрал в одну кучу всех своих солдат и стал ругать советское командование, по вине которого, как он утверждал, рота понесла эти «бессмысленные потери».
— Морочат голову нашему генералу! — Черные маленькие усики Штенберга (это был он) по обыкновению вздрагивали. — Черт знает что творится!..
— При чем же тут русские, господин лейтенант? — глухо спросил взводный командир, судя по виду бывший рабочий. Ночью, во время атаки, его взвод достиг было старых позиций, но, не поддержанный всей ротой, отступил, потеряв двенадцать человек. — Русские тут не виноваты, — прибавил он, невольно коснувшись красноармейской звездочки на своей пилотке.
— А вам нравится, Лодяну, что нами командуют эти, советские? Вы забыли, очевидно, историю с капралом Луберешти! Так я вам могу ее напомнить. Вам доверили снова командование взводом. А вы… вы пресмыкаетесь перед русскими!..
— А вы, господин лейтенант, хотели бы, чтобы нами по-прежнему командовали немцы? Так я вас понял? — Сказавший эти слова близко подошел к Штенбергу. Тот узнал в подошедшем нового командира соседней роты, Мукершану, которого пытался убить еще там, в Гарманешти. При любой встрече с этим человеком Штенбергу становилось не по себе.
Братья Бокулеи, по странному стечению обстоятельств попавшие в роту молодого боярина, глядели на него откровенно ненавидящими глазами.
— Где ваша национальная гордость, Мукершану? — выкрикивал Штенберг. — Вы — румын, а ползаете перед русскими!..
— Что-то вы не говорили о национальной гордости, господин лейтенант, когда вас отшлепал по лицу немецкий офицер. Помните? — Мукершану неторопливо присел на высокий длинный камень. — Это было у Гарманешти, недалеко от вашей родовой усадьбы. Мне солдаты рассказывали. Отхлестал, говорят, вас тот офицер тогда здорово. Вы, однако, молчали, спрятав куда-то «достоинство румынского боярина». — Мукершану говорил спокойно, и это спокойствие для Штенберга было особенно обидным.
— Я попросил бы вас не говорить таких вещей при моих солдатах!
— Почему вы не просили немца не делать этого при ваших подчиненных?
— Прошу еще раз замолчать. Вы понесете ответственность!
— Вы сами, господин лейтенант, завели этот разговор при солдатах. Я вас отлично понимаю. Вы пытались возбудить в них ненависть к русским. Безнадежное занятие!
— Я хотел напомнить, что мы — румыны и что нам…
— Вы — румын? — Мукершану вдруг приподнялся с камня и, коренастый, упругий, вплотную приблизился к тонкому лощеному офицерику. — А позвольте вас спросить, что в вас румынского? Фамилия у вас немецкая, порядки в своем имении вы завели прусские! — слова Мукершану тяжело и глухо падали на стоявших рядом солдат, тревожа и возбуждая в них угрюмую злобу к Штенбергу. Они настороженно сверлили его недобрыми взглядами. Голос Мукершану звучал все сильнее и резче. Молодой боярин несколько раз пытался безуспешно остановить его.
— Нам сейчас нечего делить, господин Мукершану, — сказал он примиряющим тоном. — Мы идем одной дорогой, одним путем.
— Нет, господин лейтенант, между вами и нами — громадная разница. Вы пошли этим путем только потому, что вам деваться некуда. Мы же встали на него добровольно и идем рука об руку с русскими. И нам радостно идти по этой дороге, ибо только она приведет нас к настоящей жизни.
Штенберг покраснел, не выдержав, крикнул:
— Замолчите! Вы — коммунист!
— Именно поэтому я и не могу молчать. Вы — трус и подлец! — Мукершану, казалось, вот-вот схватит ротного. — Вы не желаете воевать с фашистами. И с этими мыслями водили людей в атаку. Клевещете на русских, а следовало бы поклониться им и учиться у них воевать по-настоящему. Вон полюбуйтесь!.. Могли бы вы взобраться на ту вершину?.. А русские, — Николае, отвернувшись от Штенберга, смотрел теперь на солдат, — на руках втащили туда пушки, и благодаря этому мы сидим здесь спокойно и болтаем попусту!.. Взгляните, взгляните, как они бьют!
Откуда-то сверху доносились резкие орудийные выстрелы и вслед за ними, почти в ту же секунду, раздавались звуки взрывов. Но самой батареи не было видно. Ее застилало медленно и величаво плывшее по ущелью, разорванное острой грудью горы белое облако. Другое облако, поменьше, сиротливо плутало меж скал, не находя выхода. Внизу в зеленой и узкой долине паслись косматые яки. При каждом выстреле они вздрагивали и удивленно поднимали вверх тупые морды, тревожно мыча; некоторые бежали к стыну[52], прилепившемуся на склоне горы.
— Забраться с пушками выше облаков! Снилось ли это вам, господин лейтенант, вам, бывшему офицеру горнострелкового полка?! — продолжал Мукершану, снова переводя взгляд на побледневшего боярина. — А вы знаете, кто командует этой советской батареей? Парень, совсем молодой парень, ваш, наверное, ровесник. Я вчера познакомился с ним. Славный малый. Его зовут Гунько. Офицеры из нашего корпуса, артиллеристы, не верили, что Гунько поднимется со своей батареей на эту вершину. И знаете, что ответил он им на это? Он сказал: «Нам многие иностранцы не верили. Сначала они не верили, что мы построим в своей стране социализм… Мы его построили. Потом не верили, что мы сможем отстоять Сталинград. Мы его отстояли. А как мы там сражались, вам расскажут ваши же соотечественники из кавалерийского корпуса генерала Братеску, когда вернутся из плена на родину. Наконец, нам едва ли верили, что мы придем сюда, вот в эти горы. А мы, как видите, пришли». Представьте себе, господин лейтенант, наши офицеры не нашлись что ответить ему.
Взводный Лодяну слушал Мукершану, чувствуя, как в его груди дрожит, рвется на волю нетерпеливое желание подойти к этому человеку и обнять его. Он знал, что румынских солдат и командиров всегда разделяла невидимая черта скрытой, с трудом сдерживаемой ненависти и неистребимого недоверия: солдаты не любили своих командиров, хотя глубоко прятали это в своих сердцах. Лодяну сейчас было приятно от сознания того, что в отношении к Мукершану это чувство у него и у солдат его взвода заменяется другим — счастливой доверчивостью, горячей симпатией, подлинной привязанностью.
