Свен Хассель - Колеса ужаса
Мы поспешно отошли от двух привязанных к столбам людей.
Армейский священник с красными петлицами[28] и крестами на них вместо обычных орлов подошел к обвязанным веревками мужчине и девушке.
Девушка уже утихла. Священник пробормотал молитву и воздел руки к безоблачному небу. Казалось, он хотел убедить невидимого Бога, что происходящее справедливо и правильно в измученном войной мире.
Военный прокурор сделал несколько шагов вперед и зачитал:
— Мы совершаем эти казни, дабы защитить государство от серьезных преступлений, совершенных этими двумя преступниками. Судьи специально созванного военного трибунала приговорили их к смерти в соответствии с тридцать второй статьей государственного уголовного кодекса.
Он быстро отошел назад. Побледневший Пауст с отчаянием глядел за песчаную пустошь.
— Наряд, равнение направо! Внимание! Заря-жай!
Щелкнули предохранители, зловеще лязгнули затворы.
— Наряд! Целься!
Приклад уперся в плечо. Глаз смотрел вдоль ствола. Над мушкой появилось что-то белое — приколотое к каждой груди. Под этой белизной билось сердце, все еще перекачивая кровь по живому телу.
Штеге всхлипнул и прошептал:
— Я выстрелю в дерево.
— Наряд…
Девушка издала жалобный стон. Наряд зашатался. Заскрипели кожаные ремни. Позади нас кто-то упал в обморок.
— …пли!
Отрывистый, раскатистый грохот двенадцати винтовок, отдача в двенадцать солдатских плеч. Убийство именем государства свершилось.
Мы, как загипнотизированные, смотрели дико раскрытыми глазами на свои жертвы. Они бились в веревках. Старый унтер упал на землю. Веревка развязалась. Он сучил ногами и скреб пальцами песок, по которому расползались красные пятна.
Девушка только успела выкрикнуть: «Мама!» Протяжное, дрожащее «Мама!»
Четверо саперов из пятьдесят седьмого батальона поспешили к столбам. Штабной врач равнодушно взглянул на двоих в заплатанной рабочей одежде, затем подписал какие-то документы.
Издалека, словно в трансе, мы услышали команду Пауста:
— В машину!
Оступаясь, как пьяные, мы заняли свои места в кузове. Под глазами и на щеках Штеге виднелись следы слез. Лица у всех были молочно-белыми.
Мы проехали мимо караульного помещения. Нас никто не окликнул. Мы все молчали. Только мотор ревел бесчувственно, как всегда.
Мы подъехали к гравийной куче, где работали военнопленные.
— Уже двадцать минут первого, как летит время, — негромко сказал Мёллер.
— Гороха нам не достанется, — буркнул Шварц.
— Гнусная скотина! — завопил Штеге и внезапно бросился на него. — Я тебе все зубы повыбиваю, чтоб ты долго-долго не мог жрать гороха!
Он сел на повалившегося с грохотом Шварца и колотил по лицу одной рукой, а другой пытался его задушить. Шварц был еле жив, когда мы наконец оттащили Штеге. На губах у него была пена, и держать его пришлось Плутону и Бауэру.
Сквозь поднявшийся шум мы услышали голос Пауста:
— Ради Бога, кончайте скандал!
Никто не обратил на него внимания. Все кричали. Грузовик подъехал к казарме, и мы высыпали из него шумной кучей.
— Наряд до отбоя свободен, только не забудьте первым делом почистить винтовки, — сказал нам Пауст.
Мы прошаркали мимо таращившихся новобранцев, которые только что вернулись с обеда. Когда подошли к своей комнате, Бауэр крикнул Порте:
— Встретимся в «Рыжей кошке»!
Порта резко повернулся и запустил в него винтовкой.
— Тебе что до меня? Тупой скот! Не лезь в чужие дела!
Бауэр едва успел увернуться от винтовки и побежал к своей комнате.
— Кое у кого нервы, — сказал с усмешкой один ефрейтор.
Он был из второй роты. Плутон двинул его кулаком по физиономии. И сказал:
— А теперь кое у кого фонарь под глазом, не так ли?
5. ПОРТА В РОЛИ ПОПА
— Построение для молебствия — сплошное посмешище, — сказал Порта. — Нужно только монотонно бубнить под нос, чтобы никто не мог ничего разобрать. То и дело произносить «cum spiritu tuo»[29], а потом радостно возглашать «Dominus vobiscum»[30]. Это всегда производит хорошее впечатление. Потом взмахнуть посильнее дароносицей, и весь приход доволен.
Мы сидели в оружейной, играя в «двадцать одно». Перед Портой лежала внушительная сумма. Везло только ему.
Унтер-офицер интендантской службы Хаузер лишился почти двухсот марок, и игра ему надоела.
— С меня хватит. Давайте бутылку, — сердито проворчал он.
Появилась бутылка с этикеткой «Бензин». В ней была смесь коньяка и водки.
Хаузер передал ее Порте, потом она пошла по кругу. Послышались громкие отрыжки.
— Где ты заарканил ту худенькую, с которой был вчера вечером? — спросил Бауэр у Штеге. — Мне она показалась похожей на жену фельдфебеля Шредера. — И убежденно добавил: — Это наверняка она. Ее виляющий зад можно узнать за километр. Не хотел бы я быть на твоем месте, если Шрёдер об этом узнает.
Штеге откинулся на груду протирок для чистки оружия и громко засмеялся.
— Этот жирный боров сейчас трясется в товарном вагоне где-то между Варшавой и Киевом, так что шансов уцелеть у него маловато. И то, что «Задница в сапогах» наказал мужа, не значит, что и жена должна быть наказана. В четверг у нее день рождения. Она устраивает вечеринку. Это означает, что главным гостем буду я. Атака начинается в девять вечера, и каждый из вас должен привести с собой даму в качестве пропуска. Фрау Соломенная Вдова обещала мне выставить запас выпивки гауптфельдфебеля. Говорит, выпивка ему уже не потребуется: он такой толстый, что в него не промахнется даже слепой русский, если услышит его дыхание.
Порта разразился оглушительным хохотом.
— Да, я был в штабе, когда «Задница в сапогах» выдал ему по заслугам. Мы с Брандтом давились от смеха. Шредера перевели в Сто четвертый пехотный, и если ему сразу же не снесут башку, он за две недели сбросит весь жир и станет жердь жердью.
Плутон поднялся и принялся изображать Вайсхагена:
— «Ну, гауптфельдфебель, дела твои не блестящи, а? Мы слишком долго развлекались, держа тебя здесь. На твоей широкой груди много места для наград, тебе не кажется?» — Этот тупой боров отвечает: «Так точно», хотя едва не накладывал в штаны от страха при мысли о приближении к фронту меньше чем на пятьсот километров. — «Так, так, — продолжает "Задница в сапогах" и смотрит на него через свой блестящий монокль. — Значит, договорились. Приятно сознавать, что мои подчиненные довольны. Ты скоро вернешься с Железным крестом. Может быть, сделаешь честь своей старой части, получив Рыцарский крест. Хочешь получить возможность отличиться на поле боя?» — «Так точно», — всхлипывает этот несчастный скот. Вид у него бледный. — «Отлично, гауптфельдфебель, — говорит комендант. — Тогда тебе нужно на фронт. Я распорядился перевести тебя в Сто четвертый. Это самый доблестный полк в дивизии. Там у тебя будет много возможностей проявить свои солдатские качества, которые мы здесь высоко ценили — до вчерашнего дня, когда ты, к нашему глубокому сожалению, оказался неспособным делать различие между службой и отпуском, пивной и караульным помещением!» — Видели бы вы, как он выходил из кабинета. Будто мокрая курица.
— Порта, расскажи какую-нибудь байку, — попросил Старик.
— Охотно, мой мальчик, но какую? Нельзя же просто сказать: «Расскажи историю».
— Что-нибудь пикантное, — ответил Старик, привалясь спиной к ружейной пирамиде.
— Вот, значит, какие у тебя интересы, нечестивый скот, — сурово сказал Порта. — Нет, сегодня воскресенье, и нужно что-нибудь благопристойное. Я расскажу вам возвышающую и поучительную историю из своей богатой событиями жизни о том, как выступал в роли священника, или, по-русски, «попа», перед Иваном[31].
Было это, когда мы вели бои на Кавказе, между Майкопом и Туапсе, и Иван устраивал нам шутки с теми деревьями.
— Господи, какую он создал нам передрягу, — усмехнулся Штеге. — Помните, как даже самый большой бульдозер сломался при попытке сдвинуть те эвкалипты?
— Кто рассказывает эту историю, ты или я? — пожелал узнать Порта. — После Туапсе мы пустились в путь по грунтовой дороге, построенной грузинскими крестьянами в царское время. Двигались со всей возможной скоростью и вышли к паршивой деревне, которую Иван назвал по собственному вкусу: «Пролетарская». И тут, дети мои, запал наш иссяк. Старик с красными лампасами, его превосходительство Клейст, не мог тягаться с русскими. Пролетарскую нам пришлось оставить, но перед выступлением из нее Эвальд сказал мне…
— Кто такой Эвальд? — удивленно спросил Старик.
— Твой глупый вопрос изобличает в тебе дурака, но именно поэтому ты унтер. Эвальд — это наш генерал-фельдмаршал герр Клейст, деревенщина. А теперь попрошу не перебивать. Вы обучались какое-то время и знаете, что мы всегда оставляем позади небольшие силы, когда отходим со своих позиций. Чтобы Иван не сразу понял, что мы драпаем. Когда оставшимся через несколько часов становится одиноко, они взрывают все к чертовой матери и бегут. Так мы поступали на Кавказе, пока не помахали Ивану рукой. Эвальд прекрасно знал, что я дьявольски превосходный солдат. «Слушай, мой дорогой герр обер-ефрейтор Порта, — доверительно сказал он мне. — Ты, должно быть, слышал, Иван задал нам такую трепку, что я не могу оставить много людей, отходя с машинами герра Гитлера. Но ты стоишь половины пехотного полка, ты несокрушим, поэтому прошу тебя, дорогой Йозеф, оказать мне помощь в отводе армейского корпуса».
