Владислав Бахревский - Голубые луга
Мама одета, отец уже в дверях с узелком, а на улице темно.
— Вы куда?
— Сено косить.
Федя спрыгнул с сундука, сунул ноги в штаны, схватил рубашку.
— Возьмите меня.
— Возьмем? — спросил отец маму.
— Не выспался. Намучаешься. Мы ведь на целый день, дотемна.
— Пускай едет, — решил отец. — Лишние руки не помеха.
Погрузились в телегу, тронулись в путь. В телеге было тесно: отец, мама, Цурина жена Прасковья, Горбунов, Федя, да еще косы, грабли, большой бидон с водой.
Цура махал на лошадь кнутом, грозился прибить, но лошадь шла себе, не прибавляя шагу.
— Да ожги ты ее! — посоветовал Горбунов.
— Чего зря-то! Тяжело скотине, всякому умному человеку понятно.
— А я, значит, не умный? Ох, Цура, дождешься ты у меня. — Горбунов пошутил, но конюх шутки не принял.
— Меня за всю мою жизнь никто еще не устрашил! У меня кулак маленький, а чижолый, как камень.
— Да откуда в тебе силе-то взяться, Цура? — не унимался Горбунов. — К примеру, взять орла и воробья. Ну, можно ли их сравнить промеж собой? Всякий скажет, нельзя. А теперь давай на нас с тобой примерим. Я — орел, а тебе воробей остается.
— Ух ты! — Цура даже подпрыгнул у себя на передке. — Мы еще поглядим, кто орел, кто воробей. Косы в руки возьмем, тут все и откроется.
— Не шумите, — сказала мама, — пусть Федя поспит.
— Я? — Федя до слез осердился на такую явную опеку, при всех-то!
Мужчины примолкли. Заднее правое колесо шепелявило. Ночь уже сошла, но утро почему-то не торопилось разворошить серый пепел безжизненных облаков.
— Дождь, что ли, собирается? — сказал Горбунов.
— Прогноз хороший, — возразил отец.
— Акиндиныч, скажи, положа руку на сердце, ну, какое теперь сено? Чей это умный приказ?
— Спасибо тому надо сказать, кто приказ отдал, — возразил отец. — Наш предисполкома проехал по колхозам, посмотрел, сколько кормов заготовлено, и объявил аврал.
— Колхознички молодцы, чужими руками жар загребать! — хихикнул Горбунов.
— Да постыдись ты! — рассердилась на весельчака мама. — Нашел хитрецов. Ты погляди, кто в колхозах-то работает. Женщины да детишки. В колхозах самая горячая пора теперь. Им с главным делом надо управиться — хлеб собрать.
— А насчет сена ты тоже зря, — сказал Николай Акиндинович. — Травы хорошей много. Мы на Васильевский луг едем, не успели его скосить. А сколько травы на лесных полянах…
— По кустам, — подсказал Горбунов.
— По кустам, — согласился Николай Акиндинович. — Скоро войне конец. Нужно уберечь скот от падежа. Вернутся солдаты — заживем нормально. Ох, как нужно теперь собраться всем с последними силенками. И на фронте, и в тылу.
— Соберемся, Николай Акиндиныч! — откликнулся Цура. — Теперь чего не жить? Уж если сорок первый пережили, эх!
Лошадь рванула, пошла рысью, и Федя провалился в сон.
Отец пил воду из кружки. Лицо мокрое от пота, рубашка под мышками почернела.
— Проснулся?
— Уже Васильевский луг?
— Нет, Федя, это двадцатый кордон. По речке тут клевера нескошенные остались… На час работы. Вставай.
Федя выпрыгнул из телеги.
Косари, словно связанные в цепь, наступали на буйное разнотравье вдоль речной низины. Косы взлетали в лад, посвистывали, позванивали.
«Травы мягкие, а звенят, как натянутые струны», — подумал Федя.
Он вытащил из телеги грабли и побежал к реке — помогать, но Горбунов остановил его.
— Рано сено грести, пусть обвеется. Ты лучше бери маленький бидончик да воду носи косарям или искупайся пойди.
Федя оставил грабли, побежал к телеге за водой. Возвращаясь, он приметил с радостью, что Цура слову был верен. Обошел других косарей и все нажимал, увеличивая разрыв.
Федя к нему и направился со своим бидончиком.
— Хх-а! Хх-а! — раскачивая головой, Цура отводил косу на всю ширину узеньких плеч своих и, грозно ступнув правой ногой, пускал в темную зелень клевера сверкающую на солнце косу.
— Цура! — крикнул Федя, потому что к косарю подойти было никак нельзя. Он по сторонам не глядел.
— Федька, ты? — вытаращил глаза Цура, опуская косу наземь. — Попить принес? Молодец!
Припал губами к бидончику.
— Горбунов отстал, — сказал Федя, — он даже от мамы моей отстал.
— Трепло и есть трепло, — Цура вернул бидончик и собрал ладони корабликом. — Плесни.
Брызнув с ладоней на лицо себе, дохнув всей грудью, поднял косу и улыбнулся Феде горестной своей, Цуриной, улыбкой.
— Если бы росточку-то мне! Эх, Федька!
Достал из кармана брусок, отбил полотнище.
— Ладно, Федюха! Где наша не пропадала! Через час кончим эту луговину.
Федя понес воду Цуриной жене, потому что она тоже была добрый косарь, не уступала отцу, хоть отец и старался. Было видно, как старается.
Прасковья воды попила, а мама отказалась.
— Распарилась, боюсь холодной воды. Лучше потерпеть.
Горбунов пил воду жадно, причмокивая губами.
— Хороша водичка! — и подмигнул Феде. — Видал, Цура-то как?
— Видал, — сказал Федя. — Выходит, что он и есть орел.
— Не все ему кнуты плести, пускай и поработает, — хохотнул Горбунов, словно поражение нисколько не трогало его.
Через час клевер скосили. Мужики и Федя искупались, женщины умылись, Цура запряг лошадь, и, с минутку поглядев на артельную свою работу, косари поехали на большой Васильевский луг.
— Пап, — потянул Федя отца за рукав, — скажи! А сколько нужно скосить сена, чтоб орден дали?
— Ох-ха-ха-ха! — закатился Горбунов. — За сено — орден захотел!
— Я же не для себя! — покраснел Федя. — Я хочу, чтоб вам дали.
— Ордена, дружок, на войне зарабатывают! Кровью, — сказал Горбунов серьезно.
— За труд тоже дают ордена, — не сдался Федя. — Девочке Мамлакат орден Ленина дали за то, что она хлопок двумя руками собирала.
— Ну, то хлопок! А лесникам не ордена дают, а выговора. Там порубка, там пожар. Сено незаконно скосили. Питомники плохо растут. Рубки ухода не сделаны, сухостой не убран.
— Подожди, сынок, — сказал отец, — кончится война, разберутся что к чему — дадут и лесникам ордена! И есть за что. Помнишь, Евгения, можарское наше житье? Меня уполномоченным тогда назначили по заготовкам дров для железной дороги. Вы вот только поймите, товарищи, какое это задание было! Наша железная дорога осталась единственной ниточкой для эвакуации. С фронта раненых везли, на фронт пополнение, технику. Угля ни крошки, Донбасс у немцев. И пошли в топку наши дубовые леса, наша гордость… А заготовители-то кто? Кто спасал заводы, людей? В деревнях одни женщины, лесники — женщины. Осень на дворе. Дожди, слякоть. Грудных детей на детишек оставляли. Пилы скверные, а дубы — в два, в три обхвата. Чиркают они, мои горемыки, чиркают. Страшно смотреть. А каково мужиком-то быть среди такого воинства! Там одну подменишь, там другую. Солнце еще в небе, а в глазах уже темно. Все сделали, однако, все успели. Шли паровозы, как миленькие, на дровишках наших. А сколько потом леснички мои, все те же женщины, лыж сделали для зимнего наступления?! Дай мне волю, проехал бы я по деревням тем, возле которых лес мы рубили, и каждой женщине — по ордену. Каждой!
— Больно щедрый ты! — сказал Горбунов.
— Николай Акиндинович — правильный человек! — отрезал Цура.
— Я бы тоже для женщин орденов не пожалел… Они и ребятишек сберегли, и всю мужскую работу на себя взяли. Да еще и новых народили дитенков.
— Верно ты говоришь, Саша! — сказала мама, и Федя удивился — как хорошо Цуру-то зовут: Саша. — Это сейчас не видно, а лет через двадцать, когда придет время нынешним крошечкам и в армии служить, и работу всякую работать, тогда только и оценят нынешних женщин. Хоть и война, и голод, и горе, а не побоялись детишками обзавестись.
— Тпру-у! — зычно рявкнул Цура, останавливая лошадь. — Николай Акиндиныч!
Отец встал в телеге.
— Не пойму!
Васильевский луг, просторный луг между рекой и лесом — был скошен.
— Вон человек у черемухи, — показал Горбунов. — Поехали спросим, кто тут хозяйничает.
Навстречу им шел, опираясь на деревяшку, безногий Коли Смирнова дядька: Федя его сразу узнал.
— Коля все это! Коля! — говорил инвалид, снимая на ходу фуражку. — Здравствуйте!
— Здравствуйте! — ответил отец, спрыгивая с телеги. — Для кого же это Коля расстарался?
— А не знаю для кого, — улыбнулся дядька Коли Смирнова. — Вы позвонили, Коля косу в руки и — сюда.
— Так что же это он, один, что ли? — не поверил отец.
— Да почитай что один. Я хоть тоже махал, но куда мне за ним…
— А где же Коля-то?
— Спит. В кусту спит. Он всего с час подремал, в самую темень-то, а потом опять… Мне, говорит, месяц не для гуляния даден. Я для своего сыночка так все должен устроить, чтоб хорошо ему жилось, чтоб легче нашего.
