Владимир Орешкин - Из армии с любовью…
Но в Емелином счастье таился порядочный изъян. То было счастье дурачка. Я-то догадался, что он счастлив, но то было счастье цветов, которые он разводил в теплице…
Подлинное счастье — когда отдаешь жизнь ради друга. Счастья подлиннее — не существует…
— У него нет дембельского календаря. Но у него не было его никогда, — сказал капитан. — В этом разница между тобой и им.
— Вам-то зачем это нужно? — сказал я. — Знать такие тонкости?
То была наглость, непозволительная для рядового. Но мне был непривычен наш мирный разговор, между начальником и подчиненным, застигнутым на месте страшного преступления…
Захотелось, чтобы все было честно: чтобы он кричал на меня, звонил в караулку, вызывал машину, снимал с поста, тащил в одиночку… Чтобы завтра, на свежую голову, разобраться, что со мной делать.
— Сначала вы хотели посадить меня в дисбат, — сказал я. — Потом придумали другое наказание, пострашней, как сами сказали, отпустить домой первого из роты… А теперь?
— Теперь — третье, — сказал капитан. — Кстати, ты не обратил внимания, на том берегу озера не расположились туристы?
— Расположились.
— Костерчик у них есть?
— Конечно.
— Должно быть, те самые, — задумчиво, размышляя, сказал капитан. — Ведь они никому не говорят, что обнаружили в лесу место, где всегда весна. Чтобы не нахлынули толпы… Чтобы им было привольно и хорошо на пустынном цветущем берегу… Те самые?
— Я-то откуда знаю, — сказал я.
— Что? — изумился капитан, — неужели не потянуло к знакомцам?.. Там и нальют, и закусить дадут, и бабу подложат, — такому хорошему парню.
— Издеваетесь? — спросил я легко.
Его воспитательная мораль не задевала меня. Такого я наслушался. Я ждал, чем кончится наш необыкновенный разговор. Сытого кота и мышки… Которой я себя не чувствовал. С тех пор, как разодрал в клочки этот идиотский календарь.
— Да, — сказал он, — немного… В самую меру… Ты сам пришел сюда. Тебе не кажется это странным? На том берегу знакомые девочки, мальчики. Они, наверное, тебя ждут. Ты им, наверное, понравился… А ты приходишь сюда.
— Говорю же, калитка была открыта, — сказал я. — Решил проверить…
— Ты выбрал сам.
— Ничего я не выбирал.
— Нет. Ты — выбрал… Только еще не знаешь об этом.
— Ничего я, товарищ капитан, не выбирал…
— Хочу познакомиться с тобой. У тебя есть имя?
— Есть. Олег.
— Неплохое имя… А меня зовут Алексей, что значит «защитник». Давай пять…
И мы пожали друг другу руки. У него была твердая и сильная рука — настоящего мужчины.
— Когда ты шел от калитки, что ты делал?
— Слушал, что еще, мне показалось…
— Нет, — остановил меня капитан, — не нужно… Я не собираюсь судить тебя.
— Да, — вспомнил я. — Но я все равно слушал.
— А между тем, — сказал капитан с укоризной, — мимо тебя прошло много интересного.
Он решительно поднялся и отряхнул колени.
— Хочу показать тебе кое-что… — сказал он бодро. — Перестань ты, наконец, бояться. Посмотри вокруг себя, оглянись.
Я — не боялся. Он опять не понял меня.
О, он знал все. Говорили, в каждом взводе есть ребята, которые стучат ему. Кто чем дышит. Я верил этому и нет… Но теперь это было неважно: я знал его имя. Само по себе это было удивительно — у него оказалось имя. Так же, как и у остальных людей. Как у меня.
Он знал все обо мне. От каждого шага до вздоха. И все равно не понимал такого простого. Что я не боюсь его.
Я взваливаю свою вину на себя, начиная играть в привычную игру, сродни сражению в Чапаева… Даю возможность уличать меня. Делаю ему приятное. Если захочется, пусть думает, что перед ним разгильдяй, очередной раз поправший заповеди Устава гарнизонной и караульной службы. Ведь он — друг, но он — старше меня, и на его плечах — ответственность. Значит, ему положена строгость. Я спасаю его, давая возможность вернуться к себе.
Невозможно бояться того, в ком чувствуешь общее с собой, родное. Такое же беззащитное… Как обыкновенное человеческое имя.
Он знал, я не пойду туда, на ту сторону озера, знал, что я войду в калитку, открытую для меня. Но не понял, что я не боюсь его…
— Ты, наверное, голоден, — сказал капитан, — протяни руку вверх.
Я послушался. Мы стояли под каким-то деревом. Это оказалась яблоня, — потому что в руках появилось яблоко. Оно было большое, едва помещаясь на ладони, и прозрачное, так что померещилось, что оно светится во тьме.
— Эти яблоки нельзя есть никому, — сказал капитан. — Тебе — можно… Ты голоден — попробуй его.
Я откусил, — яблоко показалось вкусным.
— Мой отец разрешил тебе съесть его, — сказал капитан.
Я ожидал, что со мной что-то начнет происходить, какое-нибудь волшебство, какое-нибудь чудо, — раз капитан так хотел, чтобы я откусил его. Или, что оно сведет мне скулы оскоминой, перехватит навсегда дыхание — и это будет его месть… Я не мог понять: друг он мне или враг? И что мне ждать дальше.
Но моя любовь к нему жила.
Как время отмерено человеку, так же отмерен и срок моей службы. Он подходит к концу. Как бы я ни старался сократить его — он неизменен. У него своя поступь — никому не дано повлиять на него. И капитану… Хотя его имя Алексей, что значит: защитник.
Когда с дембельским чемоданом в руках, с грудью, разукрашенной чужими значками, я оглянусь на ворота гарнизона, с красной звездой на них — о, какая светлая тоска тронет тогда мою душу! Я предчувствую ее горечь.
Понесу с собой щемящую пустоту утраты. Я… А какими глазами смотрит он, Командир наш, каждые полгода, на нас, — покидающих его? Не оставляющих взамен ничего. Только смутную память о себе.
Кто, кроме меня, пожалеет его, и загрустит о нем?.. Каково ему, одному, остающемуся сзади? Хуже нет оставаться, хуже нет провожать кого-то.
Навсегда.
Кто подумает о нем, и представит себе тяжесть в его душе? Кто погладит его по голове и вспомнит, что он был когда-то мальчишкой, и еще не все знал о мире, в котором рос? Кто, кроме меня? Я увезу с собой его наставления, его мудрость, его уверенность в своей правоте… И еще — его имя.
Имя его — лунный путь между нами. Проложенный единожды, он остается вечно…
Так мне казалось в ту минуту.
— Нравится? — спросил капитан. — В этом саду много деревьев. С каждого из них ты можешь попробовать. Но мне хотелось, чтобы ты начал с этого.
— Спасибо, — сказал я, — обалденный фрукт. Никогда не пробовал ничего подобного.
— Ты ничего не хочешь сказать мне?
— Сказать? — удивился я. — Что я могу сказать вам? Вы же все знаете.
Но мы опять становились равны, — в его голосе прозвучал искренний, интерес. Это уже было однажды — я помнил. Но это снова удивило меня. Разве мог я чем-нибудь привлечь его?
Я захотел понять, что он хочет услышать от меня. Чтобы рассказать ему все… Выболтать. Раз ему так интересно… Лишь бы не заложить случайно кого-нибудь из ребят. Лишь бы не заложить.
— Ну же, — сказал он. — Ты же что-то знаешь.
— Да, — согласился я. — Мне не стыдно, что я порвал дембельский календарь. Он не нужен. Без него все становится настоящим…
— Хорошо, — соглашаясь, произнес он, как бы про себя, — хорошо… Я сам так предполагал… Говори дальше.
Я — молчал.
Он задумался, на минуту перестав интересоваться мной. Стоял рядом, гладко выбритый, мерцая подлунным блеском сапог.
— Хорошо… Ты не пошел туда, на ту сторону озера, тебя потянуло ко мне, — подсказал он.
— Не знаю, — сказал я, — Только вы способны послужить народу. Я верю… Хотя кто он, народ?.. Это какое-то слово… Я не понимаю его. Кто-то одевает нас, кормит, дает патроны, платит мне три рубля и семьдесят копеек в месяц, на сигареты и зубную пасту…
Тот мир, вы думаете, ужасен… Все равно, — ему нужно служить. Тогда, это — может, подвиг… Но, какой-то, лишенный всякого смысла… О, как это тяжело! Я боюсь, это не в моих силах… Но — в ваших. Поэтому вы мой друг, что вы — выше меня. Мы приходим и уходим — вы остаетесь… Какую громаду неразделенного долга нужно нести, чтобы выдержать все это?! Не требуя ничего взамен… Я бы не выдержал. Я бы убил себя, потому что мне временами кажется, что во всем этом нет смысла… Это раздирает меня — отсутствие смысла. Спасает только моя временность здесь… Осталось совсем немного… Тогда я думаю, что вы — исполин. Колосс, но на глиняных ногах. Вы сжигаете себя. Мне жалко вас, потому что вы — обречены… Но я не знаю — на что.
И тут я испугался. Потому что солгал. Я не знал, в чем, но где-то я ошибся. Где-то был, наверное, не точен. Что-то в моих словах не складывалось в правду… Мне нельзя было лгать, — он слушал меня, вбирая в себя каждое слово. Как будто, я говорил что-то важное… Я не имел права солгать ему.
Я запнулся, словно остановился на бегу. Принялся тяжело дышать: тягучая слюна появилась во рту, я сплюнул ее. И виновато посмотрел на капитана. Но он не обратил внимания на эту вольность.
