Анатолий Полянский - Взрыв
– Два годика было. Ходил уже. Смешной такой…
– Вернешься, в школу поведешь.
– Нет, – сказал Танкист и отвернулся.
– В школу теперь по новым правилам шестилеток принимают.
– Не увижу я его больше.
– Зря ты… – Выркович помолчал и, нарушив слово, данное Полуяну, шепнул: – Ребята побег организуют.
– Не выйдет, так и скажи прапору, – покачал головой Танкист. – Я трижды бежал. Последний раз пистолет добыл, почти до самой границы дошел…
– Ух ты, здорово! Как же снова влип?
– Так уж получилось. Мальчонку местного встретил. Черный, как головешка из потухшего костра. В драной одежонке. За спиной – вязанка хвороста, тяжелая… Мне бы придушить гаденыша, да рука не поднялась.
– Отпустил?
– Отпустил… на свою голову. А он в деревню побежал и тревогу поднял. Нет, не судьба видно.
– Ну и дурак. Я бы убил… Но ты не отчаивайся, – с наигранной бодростью сказал Выркович. – Еще поживем.
– А зачем? – обронил Танкист и надолго умолк. Потом, очнувшись, шепнул: – Ты иди… Еще твои увидит.
– Ты тоже наш.
– Не надо, – отмахнулся Танкист. И еще раз повторил. – Не надо. Ты иди… Пожалуйста.
Вернувшись на свое место, Сашок долго наблюдал за неподвижной сгорбленной фигурой с безжизненно поникшей головой. Потом все сдвоилось, расплылось: решетка, отделяющая камеру, почерневшие балки потолка, желтое пятно лампочки на обросшем паутиной шнуре.
Проспал-то вроде недолго и вдруг, словно током ударило. Скосил глаза и обмер. На продернутой сквозь прутья решетки веревке висел Танкист. Босые ноги подогнуты, голова свалилась к плечу, синяя шея вытянулась, как у куклы-марионетки.
Не помня себя от ужаса, Сашок дико закричал. Камера мгновенно ожила. Кто-то громко охнул, и наступила тишина. Подняв трясущиеся руки, Моряк стоял на коленях с раскрытым ртом, застывшим в немом крике. Вдруг он вскочил, бросился к Танкисту, обнял его ноги и заорал:
. – Ты что? Ты зачем, сволочь… Я же не хотел! Я не хотел!..
Оцепенение сковало обступивших повешенного пленных. Все много раз видели смерть. Их били, истязали тело и душу. Но в них стреляли враги. И они стреляли во врагов. А этот – сам…
Кто-то воскликнул: «Гляньте, братцы!» И все повернулись к стене, где углем, взятым, очевидно, возле кузни, было неровно выведено: «Не виноват, клянусь. Прощайте, ребя…»
6
Достопочтенному Бархануддину Раббани сыну Мохаммеда Юсу-фа, да продлит Аллах его дни.
На ваш запрос сообщаем. На сей день в крепости содержится 13 русских военнопленных. Один (имя неизвестно, кличка Танкист) 6 саура 1364 года[4] добровольно предстал перед Аллахом. Причина не выяснена. Меры физического воздействия к нему не применялись. Остальные в удовлетворительном состоянии. Интересующий вас Н. Н. Пушник, несмотря на допросы III степени, согласия на сотрудничество не дал. В отношении офицера (кличка Старлей) выполнение вашего задания ускоряем.
(Из донесения коменданта крепости Бадабера)Обычно во время еды, получив порцию баланды, заключенные рассаживались у стен. Они громко переговаривались, слышались забористые шутки, смех. Пушник не удивлялся: так и должно быть. Несмотря на жуткие условия и полную безнадегу, жизнь берет свое. Ребятам по двадцать, некоторым чуть поболее. В такие годы на студенческой скамье сидеть бы, за девками бегать, а не в тюряге кандалами звенеть, пройдя через кровь, смерть друзей, через плен.
На сей раз завтрак, однако, проходил в полном молчании, сопровождаемый глухим стуком ложек да тихим перезвякиванием цепей. Смерть Танкиста вызвала тяжкие раздумья, внутренний протест, копившийся исподволь много дней и теперь готовый выплеснуться наружу. Атмосфера в камере сгустилась, наэлектризовалась – так бывает в предгрозье.
Пушник грыз каменную твердь маисовой лепешки, раздиравшей кровоточащие десны, и осторожно, чтобы не привлекать внимания, наблюдал. Он чувствовал себя в ответе за парней. И не только потому, что был старше, опытней. Заботиться о солдатах, отдаваемых ему в армии под начало, давно стало не просто обязанностью – скорее, велением души. Чувства, что он испытывал к мальчишкам – добрым и злым, дерзким и послушным, – были сродни отцовским.
Всматриваясь в осунувшиеся почерневшие лица товарищей по несчастью, Пушник видел, как здорово они изменились – посуровели, повзрослели. Сегодня на рассвете каждый наверняка подумал, что и его, возможно, ожидает судьба Танкиста, ну, не с тем концом, так с этим. Уж на что Выркович совсем пацан, а и у него взгляд как-то сразу утратил дерзкую наивность.
Глаза Пушника остановились на Моряке, потерянно сидевшем напротив. К лепешке, к наполненной баландой миске тот не прикоснулся. Вот как можно ошибиться в человеке… Казался толстокожим, легкомысленным ветрогоном, избалованным в той, доармейской жизни портовыми девочками и блатными компаниями. Иногда выплывала мыслишка: а тот ли это парень, за которого себя выдает? Но после того как Жаба на допросе разрисовал Моряка по «высшему» разряду, сомнения отпали… И все-таки еще недавно трудно было бы заподозрить в нем такую чувствительность. Ведь Моряк буквально забился в истерике, увидев Танкиста в петле. Конечно, он больше других над человеком изгалялся. Впрочем, и остальные особенно не отставали, плевали в парня, как могли. Каждый внес постыдную лепту, вот и погубили человека. Не выдержал травли и смертью доказал, что чист. Далеко не каждый на такое способен. А им всем позор!
Пушник и себя винил в гибели Танкиста. Мог бы попридержать ребят в усердии проявить неприязнь. Слишком уж явно указывал Жаба на предателя. Рассчитывал на дураков? Сделал Танкиста козлом отпущения, прикрыв кого-то другого?.. Но Жаба не кретин, чтобы так грубо работать. Он – типичный провокатор и, надо признаться, преуспел, заставив грешить на невинного человека.
Угрюмое молчание в камере продолжалось. Прошел час-другой, а никто не заговорил. Люди погрузились в свои думы, скованные полуденным зноем, и это начинало беспокоить. В гнетущей атмосфере становилось трудно дышать. Нервы, как перетянутые струны, вот-вот рванут. И ситуация в камере – от покорности судьбе до психического срыва – станет неуправляемой…
Николай отыскал глазами Полуяна, поманил к себе. Тот подошел, тяжело опустился рядом. Помолчал и глухо сказал:
– Ось як оно вышло, проглядели человека. Пусть земля ему будет пухом.
– Кончай панихиду! – прикрикнул прапорщик. Он видел: Ян отражает общее настроение, которое как раз и нужно переломить. – О живых думать надо! Как обстоят дела с побегом?
Полуян вздрогнул, громыхнул кандалами. С какой стати прапорщик, требовавший строжайшей конспирации, вдруг заговорил на публику?
– Харчами малость подзапаслись, – пробормотал растерянно. – Железяки из кузни изъяли и заточили. Ножи дюже разбойные получились… Сашок с Акаром переговоры провел.
– Что Абдулло?
– Крутит толмач. Но расположение постов сообщил. Ночью возле тюрьмы один стоит, да двое – у ворот.
– Значит, трое? – протянул Пушник. – Трудненько будет снять.
– Кто говорит, что легко.
– Главное, без шума.
– Расстараемся Ты скажи срок. Может, сегодня? Братва дюже за Танкиста переживает. Никто не убоится. Голыми руками духов готовы передавить.
– Отставить! – отмахнулся Николай. – На вторую попытку у нас ни сил, ни возможности не будет. Или – или… Но сегодня надо объявить готовность номер один. Чтобы в любой момент люди были на стреме. Обойди каждого, проведи индивидуальную работу.
Белый солнечный луч остро вонзился в окно, высветив обшарпанные стены с паучьими гамаками, залепленными москитами, комарами, драные подстилки в два ряда… Лежа на боку – позвоночник невыносимо ныл, – Пушник видел, как осторожно, памятуя наставления, переходит Ян от одного заключенного к другому. Подсядет невзначай, кого обнимет, кому кулаком пригрозит или хлопнет по плечу. Камера постепенно выходила из транса, из обморочного небытия. Светлели лица. Распрямлялись спины. Нарушили застоявшуюся тишину восклицания. Превращение это вызвало смешанное чувство радости и горечи. Люди выходили из шока. Когда у человека, находящегося в безвыходном положении, появляется хоть какая-то надежда, она окрыляет. И в этом его, Пушника, заслуга.
Старшина никогда не переоценивал себя, но силу влияния все же знал. Говорили, был когда-то хорош. Когда-то. На днях нагнулся к ведру с водой и ужаснулся – краше в гроб кладут. Лицо – не лицо, карнавальная маска. Голова в струпьях, брови, усы, щетина на ввалившихся щеках седые. Старик да и только.
С самого начала, поддерживая и всячески развивая придуманную Полуяном идею побега, Пушник отдавал отчет в том, что из крепости уйти практически невозможно. Надо ведь не только без единого выстрела снять часовых, бесшумно проскользнуть мимо караулки, где отдыхают полтора десятка духов, отпереть или взломать чугунные ворота, да еще пробежать ярко освещенное прожекторами пространство между наружной стеной и ближайшими зарослями кустарника. Хорошо, если на вышках, где стоят пулеметы, не окажется дежурного расчета. Так что на удачу один шанс из тысячи.
