Рой Якобсен - Ангел зимней войны
— Знаю, знаю, куда ты клонишь, — раздалось вдруг. — Нет, мы не сдались. Я — не сдался.
— Понятно, — ответил я. — Но что будет дальше, завтра нам надо на работу, топливо в городе на исходе.
— Так идите, работайте. Делайте что хотите!
Это была только половина нужного мне ответа.
— А охрану нам дадут?
Он горько ухмыльнулся.
— Ты видишь, что творится.
— Вы ждете нового наступления? Ночью, утром?
— Ну ты спросил… — они наступают все время, сейчас вот очередной штурм.
Он вздохнул.
— Да, — признался он, — мы ждем наступления.
— Тогда я выжду еще одну ночь, — сказал я и поднялся.
— Выжди, — ответил он и затушил сигарету.
— Это займет не больше одной ночи, — сказал я, чтобы подчеркнуть, что вел речь, возможно, не о рубке дров; я стоял, нависая над ним, и запросто мог пришибить его одним ударом.
— Я понял, — просто ответил он и, разом поникнув, отвернулся.
— Какой сегодня день? — спросил я.
— Двадцать четвертое, нет, двадцать восьмое…
Я подумал, что если взять его с собой, с ним еще окажется возни больше, чем с остальными, и не только потому, что он сейчас гораздо слабее рубщиков, но вдобавок чувствует свою ответственность, он офицер, в нем живет рабский страх, но нет рабской свободы, как в лесорубах. И вообще: на что он мне сдался? Потому что я ему нужен? Я подумал, что раньше ни о чем таком себя не спрашивал, колупался вслепую, ровно как он, а теперь, пока мы тут сидим и говорим обиняками, каждый в надежде, что второй поймет, но не до конца, этот кошмар безжалостно обгладывает мои леса, нет, это совершенно невозможно — побрататься с ним, с человеком, в душу которому я никогда не отважусь заглянуть, так мы с ним похожи.
— Значит, я тебе сказал. Ты в курсе.
— Еще чего, — ответил он.
— Мне еда нужна.
— Могу дать водку, — сказал он, поднялся, охая, ушел и вернулся с флягой, тремя буханками хлеба и гримасой бесконечного презрения, презрения к себе.
Рубщики уже встали. Они собрались в кухне и затеяли там драку. Родион и братья-киевляне лупили друг друга, остальные стояли вокруг, хохотали, подзуживали. Я разнял их, но Надару пришлось наподдать, еще этой гадости не хватало. Он выл, как раненый зверь, и разыгрывал обиду, как обиженный ребенок. Присмотревшись, я заметил, что он прижимает что-то к груди. Одну туфлю. Родион снова кинулся на него, выдрал у него туфлю, съездил ему по лицу и убежал в гостиную.
— Я только взял подержать, — гундел Надар, а остальные надрывались от хохота.
Антонов отказался говорить, что у них произошло; тогда я принес с улицы топор, нашел в комнате Родиона — он всхлипывал, сгорбившись на стуле, — притащил его на кухню и спросил: ну, кто хочет умереть первым? А потом сказал, что начну с Антонова, если он сию же секунду не переведет им все это.
Они вытаращились на меня точно громом пораженные.
— Мы уходим, — сказал я.
Антонов, заикаясь, перевел.
— Но сперва надо найти в доме всю одежду и сложить ее здесь, мотом я сам скажу, кому что надеть и что мы будем делать дальше.
Они послушно принялись обшаривать дом. Поделив одежду, я сказал, что мы с Михаилом идем в город искать лыжи. Они молча покивали. Губы Надара дрогнули в ухмылке, часто посещавшей его пустое лицо, когда он разговаривал с братом на их языке. Я сунул ему под нос топор и держал, пока Надар не сел на лавку и не запросил пощады. Потом я велел Антонову следить за ними, а Суслову — проверить, не осталось ли в доме еды, а что найдет, то пусть упакует в два мешка.
Мы рыскали по городу несколько часов, но нашли только две пары лыж, одни к тому же детские, ни у кого из нас сапоги не влезали в эти крепления. Зато мы отыскали маленькие саночки, Михаил раздобыл две свежие буханки хлеба, а в разваленном фундаменте, оставленном уже русскими, обнаружили двенадцать касок, восемь упаковок армейских галет и огромный рулон бинта. Каски мы оставили, остальное погрузили на санки.
На обратном пути мы наткнулись на расстрельную команду, четверо бритых налысо солдат — видимо, дезертиров, — стояли у края канавы за лазаретом. По сигналу офицера, которого я раньше видел в бункере Илюшина, снайпер уложил их одного за одним в канаву, они не издали ни звука. Михаила била дрожь. Подойдя к дому, я попросил его подождать на улице, сходил за Антоновым и велел ему сказать Михаилу, чтобы он никому не рассказывал, что мы с ним видели.
— А что вы видели? — спросил Антонов, тяжело глядя на меня, и я снова подумал, что ничего у меня не выйдет, это невозможно провернуть без языка и без оружия, Николай все же нужен. Но, против ожидания, Михаил послушно кивнул и посмотрел на меня своим умным лисьим взглядом, поэтому я в очередной раз не стал пока ничего решать про Николая — никак мне это мучительное решение не давалось, — а зашел в дом и занялся лыжами, ломая голову над тем, как мне продержать рубщиков в доме еще сутки, а то и больше, кто знает, сколько пройдет времени, пока игольное ушко расширится.
9
Я раздал рубщикам поручения: кому топить, кому чинить инструмент, кому стирать и прибираться, сказал, что мы должны оставить дом в том же чистом виде, в каком он был. И наврал, что хочу узнать как можно больше о каждом из них, дескать, мне важно понять, что они могут, а чего нет, сказал я; Антонов толмачил, старался изо всех сил, хотя я заметил, что он переводит не все. А учитель снова заговорил, ровно и убедительно, как у школьной доски.
— О чем он? — спросил я, потому что речь никогда не кончалась.
Но Антонов мгновенно ответил — да так, ерунда, ни о чем, и мне показалось, что дело не в трудности перевода, проблема в учителе и теме.
— Брось, — сказал я. — Переведи.
Крестьянин закатил глаза.
— Ну, он о каком-то ученике своем рассказывает, тот украл коня…
— И?
Суслов знай себе вещает дальше с загадочной улыбкой, выдаст длинное предложение и ждет Антонова, тот переводит вдвое-втрое дольше. Потом Суслов продолжает; все внимательно слушают, если он пошутит, они не смеются, пока Антонов не переведет, чтобы посмеяться вместе со мной, а когда учитель скажет что-нибудь глубокомысленное, все кивают после слов переводчика. Оказывается, мальчишка, ученик Суслова, украл коня и поскакал в соседнюю деревню, продавать. Но его арестовали, На допросе он заявил, что сделал это не ради денег для своей семьи, а по приказу председателя колхоза, где работал его отец; и сколько парня ни били, он от своих слов не отступился.
Взяли председателя, он обвинений не признал. Но люди не могли поверить, что двенадцатилетний малец способен так долго лгать, и встали на его защиту. Затеяли разбирательство, и выяснилось, что председатель мухлевал с деньгами, приворовывал, расстроил свой и без того завидный дом. Короче, его арестовали и осудили не только за мошенничество с деньгами, но и за конокрадство, к которому он был не причастен. А мальчишку отпустили и выставили героем.
Суслов удовлетворенно замолчал.
— И в чем смысл? — спросил Надар, видя, что продолжения не будет.
Учитель улыбнулся и спросил, как он сам думает, словно бы перед ним был ученик-тугодум. Надар обиделся, а Суслов вдруг окончательно почувствовал себя в своей стихии.
— Глупый, — сказал он Надару. — Разве ты не понимаешь: ребенку гораздо труднее врать, чем взрослому.
— Но он же сумел?
— Да, он сумел. Сподличал по-взрослому.
Учитель скрестил руки на груди, в комнате стало тихо.
Лев вступился за брата:
— Так и хорошо, разве нет? Поймали жулика.
— Одна подлость не оправдывает другую, — сказал Суслов уже с явным раздражением. — Человек не имеет права…
— Что значит — не оправдывает? — вскрикнул Михаил. — По-моему, все по справедливости и вышло.
— Ты так говоришь по недомыслию. В цивилизованной стране мальчишку бы тоже наказали. А председателя разоблачили гораздо раньше.
Рубщики переглянулись и затараторили все разом, Антонов и не пытался переводить.
— Скажи им, здесь я решаю, что справедливо, а что нет, — велел я ему.
— Так он же еврей, — возразил Антонов по-фински, презрительно тыча пальцем в сторону Суслова, и тот, видимо, понял, о чем речь, так как разразился длинной гневной отповедью. Все захохотали, Антонов тоже.
— Он говорит, что он цыган, — хмыкнул он.
Суслов, видимо, понял и это тоже и разъярился окончательно. Когда он наконец смолк, Антонов перевел, что Суслов, оказывается, назвался цыганом просто для примера.
— Примера чего?
— Не говорит. Он хочет нам что-то доказать.
Суслов уже не орал, а визжал.
— Теперь он говорит, что у нас ума меньше, чем у одного русского. Он взбешен.
— Я вижу. А он правда еврей?
— Нет, нет и нет! — завопил учитель.
— Ты понимаешь по-фински? — спросил я. — Спроси: он знает финский?
