Виктор Положий - Пепел на раны
— Чего? Пока мы потихоньку снимемся и уйдем? А ты представляешь, как нам такой почти невооруженной группой пробиваться к Пинским болотам?
— По цепочке, связные проведут.
— Дорогу-то найдем, но, случись наткнуться на парочку гнилых полицаев, они нас запросто передавят. Люди, Мышко, не подготовлены. Да и в Залесах необходимо после нас сохранить какое-то ядро, на его подготовку, поди, время потребуется. Вот так. Ну, что это я все о себе да о себе, а ты не сиди, ешь и рассказывай, как там у вас.
— Да что у нас… Еле пробились за Днепробугский канал.
— Далеко…
— Далеко. Много отрядов там.
— Может, радио слушаете, как там на фронте?
— На фронте, врать не буду, тяжело. Немцы на Волге. Лето предстоит жаркое, а осень — и говорить не стоит.
— Да-а, дела…
— Правду от народа не скрывай, пусть знают, насколько сейчас тяжело, и каждый помогает в меру своих сил. Еще немного, и немцам так дадут по зубам, что до Берлина не опомнятся.
— Дадут, конечно. Но пока наши от Волги придут…
— Дождемся.
— Само собой. Я вот еще чего боюсь. Народ наш, залесцы, на фашиста волком смотрит. Продукты прячет, военнопленных укрывает, а недавно сено отказались сдавать.
— Радоваться надо, ваша работа, подпольщиков.
— Я уже начинаю беспокоиться: не боятся ни Поливоды, ни полицаев. Ничего не страшно. Прямо сельсовет открывай и красное знамя вывешивай.
— Может, вскоре так оно и будет.
— Как?
— Знаешь, зачем я снова заявился в эти края? Говорю пока что только тебе. Я должен установить связь с группами, которые действуют в Борсовских, Двинских, Кортелеских лесах. Пора собирать силы в кулак. Здесь будет действовать Брестское партизанское объединение, это уже, брат, целая армия. Ну, по крайней мере дивизия. Создается партизанская зона. Вот тогда, может, и в самом деле знамя поднимем.
— Будем надеяться. Однако боюсь, не замышляют ли немцы сейчас чего-нибудь? Слухи разные ходят, будто села собираются уничтожать, партизанские в первую очередь.
— Такие слухи распространяются с начала войны. В принципе от них, конечно, можно ожидать всего. Ничего, вскоре создадим отряды самообороны…
— Но ты представляешь, что произойдет, если каратели нагрянут вскорости? У нас только партизанских семей больше сотни. Подполье, комсомол, активисты… А родственники? Вполне тысяча людей наберется. Ты же знаешь повадки фашистов: у них счет идет на головы, им безразлично: старики, женщины, дети… Все село в лес не уведешь.
— Не уведешь…
— Кто же их тогда защитит?
— Артем, почему ты так на меня смотришь? Сам знаешь — наш отряд далеко. Двинемся сюда — немцы нас вмиг засекут. С нашими силами вступать в открытый бой безрассудно. А беспокойство твое понятно, я обо всем доложу командиру.
— Ты лучше скажи, Мышко, что делать-то?
— Людей по крайней мере предупреди. Пусть временно по другим селам, по родственникам разойдутся, переждут.
— Такое количество людей — не иголка в сене…
— Кто решился нам помогать, тот знал, на что шел. И о детишках не думал. Нет, в первую очередь о детях-то и думал, после победы, когда вырастут, они спросят: а что ты, мать, или ты, отец, сделали для разгрома фашизма? Понял? Народ так и думает. Люди после тридцать девятого гордость свою почувствовали, второй раз их на колени не поставишь.
— Верно говоришь.
— Враг все время ждет, чтобы у нас опустились руки. Видишь, чересчур громко кричат о своих победах. Не годится нам врага на своей земле пужаться, несмотря ни на что. Тут кто кого. Народ везде поднялся. И стар и млад. Горит и кровью истекает Белоруссия. Ты речь товарища Сталина об активизации партизанского движения читал? Так, значит, и действовать. Народ свое слово скажет. Земля горит, люди кровью истекают, но ты покажи, покажи мне щель, куда можно спрятать наш партизанский тыл в этом тылу, за спиной немецкой армии, покажи мне эту щель! Нету ее, мы здесь единое целое — со стариками, и детьми, и еще народившимися, одно целое, понимаешь, каждую минуту от нас отрывают по живому куску, в нас каждую минуту стреляют. И не терзай мне душу, я и так зол! И сам держись, чтобы глаза не слезились и видели мушку на карабине, слышишь?
Коляда перевел дыхание и вытер покрасневший лоб. Погодя, сказал уже тише:
— Делайте все возможное, это я передаю от имени командования, чтобы сохранить людей. И еще одно. Пропал Михайлич, есть сведения, какой-то мужик на одном из хуторов выдал его немцам.
— Комиссар щорсовцев?
— Да, Владимир Михайлич. Очевидно, его отправили в Брест, но не исключено, что привезут в Залесы для опознания. Тогда действовать решительно. Отбить — и в лес, ясно?
— Ясно…
— Вот. Пожалуй, у меня все.
— Если все, так все. Ко мне вопросы будут?
— Военнопленные продолжают появляться, бежавшие?
— Нынче редко. Двое больных, отдали на хутора. Поправятся — к нам направим.
— Присматривайтесь, сейчас гестапо может лазутчика подослать, так что проверяйте.
— В душу не заглянешь. Мы же не разведка, опыта нет. Как сможем.
— Во всяком случае, не спешите. Свои дорогу к своим всегда отыщут. Обид здесь быть не должно. Мужиков в селе осталось много?
— Хватает. Мобилизовать всех не успели. А что толку? С десяток, может, наберется, кто в польской армии служил, а остальные винтовку в руках никогда не держали. У вас там, на Востоке, хорошо, учебу разную проводили. А здесь…
— Научим. Дай срок. Было бы желание.
— Будет зона — мобилизуем, это ясно. Настроение у народа есть, это я тебе как коммунист говорю. Немцев ненавидят.
— Вот это и главное. Ну, Артем, мне пора. В Самары бы еще успеть. По пути Высочко, там как?
— Спокойно. Разве что собаки облают.
— Собак обойду.
— Ну, пока. В дорогу что-нибудь возьмешь?
— Не надо. Лишние хлопоты. Там накормят.
— Счастливого пути. Я провожать не пойду. Катерина твоя на подворье заждалась и замерзла, поди, прощай или как?
— До скорого, Артем, до скорого. А не свидимся — знать судьба такая.
Сентябрьская ночь повеяла прохладой. Стоя на пороге сенной двери, Коляда загляделся на бездонное, густо усеянное звездами небо; прикрыл глаза, привыкая к темноте, и тихо свистнул. От груши отделилась темная фигура, Михаилу хорошо были видны ее очертания: шла его Катерина, крепкая, невысокого роста, широкая в талии. Он неслышно пересек двор, идя ей навстречу, обнял Катерину за плечи, а она спрятала лицо у него на груди. Нужно было торопиться в Самары, а Катерина словно прикипела. Коляда взял в ладони ее голову, осторожно преодолевая сопротивление, поднял лицо Катерины, пытаясь заглянуть ей в глаза. Даже в темноте почувствовал ее умоляющий взгляд и, не осмеливаясь сказать о немедленном уходе, начал целовать сухими губами.
— Кать, Катюша, — прошептал погодя, — не провожай меня.
— Я и не собираюсь. Как бы не сглазить, — услышал наконец ее голос. — Я ведь тебя ни разу еще не провожала, только выглядываю каждый день.
— Не сглазишь, не сглазишь. Выглядывай, я скоро приду.
— Как мне хочется, чтобы ты пришел навсегда.
— Приду, не вечно же нам расставаться. Да и как мне тебя такую оставить, — нарочито грубовато пошутил Коляда.
Засмеявшись, Катерина снова уткнула в грудь ему свое лицо.
— А кто виноват? — откликнулась на шутку. — Ты сам. Уже третий месяц…
— Как?!
— Говорю же тебе, третий месяц пошел…
— Отец и мать знают? Артем?
— А почему бы и нет?
— Как же они мне-то ничего не сказали? Небось, ругают, в селе, без мужа, незаконного собралась рожать?..
— Какие сейчас законы, Мышко? А отец-мать знают, от кого ребенка ношу. И Артем тоже. Одно говорит: смотри, берегись.
— Береги его, Катюша… Не волнуйся, все будет хорошо. А свадьбу сыграем потом, в отряде, верно?
— Успеем, все еще успеем. Если останемся живы.
— Останемся. Я теперь и за него, за двоих, нет, за троих, чтобы быстрее… А сейчас, Катя, мне пора. Уже, наверное, за полночь.
— Иди, милый, иди. Уже точно на двадцать третье перевалило, я теперь каждый день считаю.
— Катя, прошу тебя, слушайся Артема. Делай, как велит, слышишь?!
— Хорошо, милый, будь спокоен. Не следовало тебе говорить, у тебя и так столько хлопот, а тут еще и мы…
— Нет, нет, ты молодец! Но провожать не нужно. Иди первая, видишь, холодно, недолго и простудиться, а тебе болеть сейчас никак нельзя.
— Как скажешь.
Он, подсознательно чувствуя, как торопит время, как неумолимо надвигается рассвет, поспешно поцеловал девушку и побежал, из хутора через лужок.
9
— Давайте продолжим, Михайлич.
Должен сознаться честно: время уходит катастрофично, втягивает меня в водоворот текущих, ежеминутных дел, уже завтра не имеющих ни малейшего значения, однако все же вынужден ими заниматься, просто вынужден считаться с моментом, существующим порядком вещей — представляете это извечное противоречие между желанием и действительностью? — так вот, даже при такой быстротечности мгновений я склонен довести наш разговор до конца.
