Харри Мулиш - Каменное брачное ложе
Он тихо рассмеялся:
— Вы мне нравитесь.
— Вы мне тоже, — сказала она и посмотрела ему в глаза, — но позвольте мне сразу сказать, что вы слишком самоуверенны, если думаете, будто я когда-то, для кого-то соглашусь быть не первой и единственной. Если я ошиблась, прошу прощения. Мне было бы жаль, если бы вы на меня рассердились.
Он рассмеялся:
— Женщины всегда чересчур спешат. Никогда не ждут. Всегда хотят всего и сразу. Начинаешь с ними болтать, а они заводят речь о постели. Выказываешь дружеское расположение, а они планируют, как откажутся с тобой спать. Все женщины одинаковы. Иногда, верители, просто руки опускаются.
Она смотрела на него растерянно.
— Круто. Такого у меня еще в жизни не было.
Он сунул руки в карманы и расхохотался грубым смехом, и она подумала, что это очень мужской смех. Потом сказал:
— Это меня чрезвычайно забавляет.
— Я заметила.
Она все еще была слишком смущена, чтобы сказать что-то более значительное. Он некоторое время смотрел на нее, потом снова заговорил:
— Вы никогда не думали о том, что в описании сильных чувств может таиться большая ошибка?
Она внимала ему с подозрением, в нем было что-то опасное. Она чувствовала себя окруженной, атакуемой. Он скрестил руки на тумбочке, покрытой мраморной плитой. В доме не было слышно ни звука. Он сказал (и подумал: «Как интересно — то, что я здесь думаю и говорю, становится там частью ее»):
— Взять войну. Кодекс предписывает ненавидеть врага, есть еще вариант — его возлюбить. А я никогда не ненавидел нацистов — хотя и не возлюбил, представьте себе. Было только смутное отвращение, чувство нечистоты, удивления, смешанного с некоторым возбуждением, может быть, немного зависти или чего-то в этом роде. Если просуммировать — чужой бардак. Зато если кто-то в метро меня оттолкнет, так что я пропущу поезд, я его возненавижу по-настоящему. Сильнее, чем Гитлера! Может быть, у него жена при смерти или он слепой, все возможно — плевать, я готов буду разорвать его на части, вырвать у него язык, истребить его семью, сжечь до основания деревню, в которой он родился.
— Но это безумие!
— Это — реальность. Будьте честны. С вами ведь тоже так.
— Абсолютно нет, — пылко возразила она.
— О, это еще не все. Человек имеет совсем другую структуру, чем та, которую требует у него кодекс. Почти все, что мы о нем знаем, — это не он, это — кодекс. Психология говорит о человеке не больше, чем имена звезд говорят о самих звездах. Вне кодекса остается реальная жизнь, которая последователю кодекса подходит как… как человеку подходят музейные латы. Вы хоть раз думали о том, какие безумцы существуют? Их тысячи в каждом городе, полные психушки полководцев, королей, чайников, кактусов, святых дев, Пап Римских, мессий или просто тех, кто пугается определенных слов или даже точки на стене. Я это у вас спрашиваю. Вы этого не знаете — больше не знаете. Вы уверены в себе и только ради пользы дела позволяете уродству себя обманывать, и это существует многие века: благодаря кодексу, благодаря обществу.
— То, что вы называете уродством, я называю организацией, — сказала Хелла и одним движением поднялась. — То, что вы называете обманом, я называю культурой. Вне кодекса, как вы это называете, никакой структуры нет, только несчастье, варварство. — Она сделала несколько шагов в сторону окна и добавила: — Вы… вы просто дикарь.
— Может быть, может быть, — кивнул он и посмотрел, оскалившись, на зуб, болтавшийся у нее на шее. — Но вы когда-нибудь пытались сравнить свои кодексовые чувства со своими обычными чувствами? Я надеюсь, вы их еще имеете.
— Я этого не желаю.
— А вот я именно это называю уродством. Вы — в точности как те люди, которые веками верили, что у мух четыре лапки, потому что так было написано у Аристотеля. Никто не догадался взять да и пересчитать их; а когда кто-то пытался сделать это, он думал, что у него не в порядке глаза или ему случайно попался ущербный экземпляр; во всяком случае, рта он не раскрывал, на костер угодить никому не хотелось. А главное, Аристотель, несомненно, изучил предмет лучше, чем мухи. Вот и вы такая.
— Почему я, собственно, позволяю вам все это говорить? Что вы имеете в виду?
Она закурила, возмущенная. Коринф (обнажив зубы, растягивая мертвую кожу) рассмеялся. Он взмахнул рукой:
— Наверное, это все Дрезден. Я весь день этим занят. Город произвел на меня огромное впечатление.
Она курила короткими, нервными затяжками. Он не видел ее лица.
— Что же у вас останется после всего этого? Если вы говорите не просто так, если верите в это, это ужасно. Значит, вы видите человека, как… как… Тогда всё — кодекс, и весь наш мир чужд человеку. Любой идеал, даже замужество…
— Вы говорили, что вы в разводе, — сказал он дрогнувшим от тревоги голосом.
— Вы и любви тоже не знаете.
— Простите. Брак — это что-то вроде войны: неопределенность, беспорядочность. Но любовь — это человек в подполье. Это — настоящее.
— Но она так же быстро исчезнет, как ваша ненависть к людям.
— Может быть. Но она быстро возвращается, и она — настоящая; она не такая, какой люди воображают ее себе, — и не другая. Какую роль играет здесь время? Время… — сказал он, — время — это для швейцарцев.
— Это, — сказала Хелла через несколько секунд, и с каждым словом из ее рта выплывало облачко дыма, — в вас говорит солдат, человек, побывавший на войне. Разрушенный человек.
— Конечно, — Коринф двинулся к ней, твердо глядя ей в глаза. — А разве другие бывают? Что вы делали во время войны? Отчего вас стошнило? Может быть, вы сидели в концлагере? В глубине леса или на мирном холме? И не был ли Шнайдерхан начальником такого лагеря?
Она смотрела, как он подходит. Он стоял перед ней, не спуская с нее глаз. Вся дрожа, она смотрела в его изуродованное лицо, над которым смерть провела эксперимент на выживание, лицо, которое оказалось теперь так близко; она не знала, что теперь все зависит от него, ей почудилось, что его рука входит в ее тело, и она задрожала от наслаждения; она была потрясена и не могла сопротивляться, она почувствовала, как он провел руками по ее спине, и скользнула к нему (он подумал: «Я тебя получил»), и смотрела через его плечо, пока мысли, чувства, слова, кровь текли сквозь нее. Глаза Коринфа блестели, уставясь в ночь за двойными окнами.
Прошло очень много времени, две или три минуты, и она сказала бесцветным голосом, глядя ему в плечо:
— Завтра я выясню, кто он такой.
Коринф кивнул:
— Да.
— Должно быть, мы ошиблись. Совершенно невозможно, чтобы его с таким прошлым пригласили сюда, не говоря уж о том, что он должен быть членом партии.
— Кто сказал, что он член? Он этого не говорил.
— Но не такой же он дурак, чтобы намекать на военные преступления, если он никогда не проходил процедуры денацификации? Он, должно быть, имел в виду что-то другое. — Она поглядела на дверь. — Он не мог иметь в виду что-то другое.
Коринф подумал, я спрошу его завтра, я должен это знать.
— Сколько времени ты просидела там? — Его голос был мягким и тихим.
— Шесть лет.
— Почему? Ты еврейка?
— Член компартии.
«Суперкодекс, — подумал он, — а теперь ты обнимаешь меня».
— Мне надо потушить сигарету, — сказала она и попыталась высвободиться из его объятий.
«Опасность!» — подумал он.
— Дай сюда. — Он вынул сигарету из ее пальцев и бросил на ковер. Она поглядела на него и сказала:
— Солдат. — Не скрываясь, она рассматривала его лицо (словно за это время оно изменилось), потом спросила: — Почему русские?
Он прижал ее к себе:
— Как ты думаешь, почему из ста тысяч американских дантистов они выбрали именно меня?
— Потому что ты — самый лучший.
— Не смеши меня.
— Потому что ты коммунист.
— О, — сказал он, — хочешь сказать, что весь вечер я тебе объяснял принцип организации компартии Америки?
— Тогда не знаю. Ты был в Красной армии?
— Должен тебя разочаровать, нет.
— Как же ты к ним попал?
— С неба свалился.
Она помолчала.
— Ты бомбил города?
— Да.
Она захотела высвободиться, но он прижал ее к себе, усмехаясь. И вдруг она обняла его в ответ и пробормотала:
— О Господи.
Они молчали, не разжимая объятий. Комната обнимала их. Кап, кап, кап, кап, кап: кран.
— Поэтому ты сегодня снял шляпу, когда смотрел в долину, — сказала она.
— Разве?
— Да.
Он попробовал вспомнить, но не смог. Ему это показалось смешным.
— Это тебя преследует? — спросила она.
— Нет, — ответил он. — Почему? Разве ты согласилась бы просидеть еще год в лагере?
— Я подумала о Дрездене.
— Это были англичане, — сказал он.
