К. Цетник - Дом кукол
Через открытую дверь показались немцы в черных мундирах. Это пришли за ними. Колени Даниэлы начали бешено дрожать. Солнце бросало снопы красных лучей на ряды выстроенных ботинок, походившие теперь на ряды ступающих ног, сочащихся кровью. В мозгу Даниэлы мелькнула мысль: может быть, их не так скоро накажут, если они сами выйдут из своего укрытия? Как бы в ответ на эту ее мысль, Гарри распахнул окно, и они выскочили во двор, пустившись бежать по направлению к шоссе, где густо росли деревья. Вооруженные немцы на мотоциклах ездили по шоссе туда и обратно. Теперь они оба — на арийской стороне, там, где евреям строжайше запрещено находиться. Гарри сорвал со своей одежды желтую лату. Видя, что Даниэла не решается сделать то же самое, он и с нее сорвал желтую звезду. Они бежали среди мелкого кустарника, руками раздвигая мешавшие им ветви. Колючки кустарников царапали Даниэлу по лицу. Она выбилась из сил, ноги отяжелели и не слушались.
— Крепись! Набери силы!.. Если ты не сможешь бежать, будет плохо!.. — подбадривал ее Гарри на бегу.
— Гарри, беги! Спасайся сам!..
— Собери силы! Не поддавайся! — кричал он ей, обернувшись.
…Яблова роща! Как тут появилась Яблова роща? Среди деревьев слышна немецкая речь. Она слышит голоса врагов. Где бы им укрыться? Как бежать отсюда? Где Гарри? Она опять не видела его около себя. Она уже не могла нести свои ноги. Она встала на колени и почувствовала, что погружается в глубокую-глубокую яму. Внезапно она услышала топот ног…
Даниэла отчетливо слышала, как немцы приближаются, но, словно пригвожденная, не могла пошевелить ни одним пальцем. Топот сапог приближается, он уже у самого уха. Повернув голову, она видит Шульце. На голове у него черная гестаповская каска. Он направляет между ее глаз черную резину палки. Палка вытягивается и вытягивается до бесконечности. Даниэла хочет крикнуть, но голоса нет, горло сжалось. Кружочек резины все увеличивается.
Внезапно она увидела Гарри, одетого в тот дождевой плащ, который только сегодня порола. Немцы держат его и заставляют всех смотреть, как они издеваются над ее телом. Гарри падает в обморок. Она кричит: «Гарри!.. Гарри!.. Гарри!..»
В окне стоит полная луна. Даниэла не могла сразу понять, где находится, и еще чувствовала пальцы, сжатые вокруг ее шеи. Белая лунная полоса протянулась прямо в ее глаза — холодный свет, жестокий, высасывающий кровь, как вытянутая палка Шульце. Все тело покрылось холодным потом. Скосив глаза, Даниэла увидела девушку из Освенцима, возвращающуюся в свою постель с черным мужским ботинком, прижатым к сердцу.
Кругом слышался храп и вздохи. Кошмар сна опять охватил ее, стоял перед глазами, как кадр из фильма.
Полоса лунного света сдвинулась и поползла на белую керамику печи. Кафель вернул луне свой холодный рассеянный взгляд.
Даниэла беззвучно заплакала. Она почувствовала себя ужасно беспомощной и никому не нужной. Ее жизнь казалась ей не лучше кошмарных ночных видений.
Послышались шаги по мощеному двору. Рассветал воскресный день, который не сулил ей ничего хорошего. Она села в кровати и начала одеваться.
Она распутала узлы на шнурках своих высоких ботинок. Такие же ботинки были и у Риши Маерчик. Они одновременно заказывали у сапожника. Когда Даниэла убежала с Яблового рынка, она еще не знала, что Риша застрелена. Только вбежав в лес, она увидела Ришу, истекающую кровью. Ни в один дом не разрешили ей принести раненую; только старик-поляк указал на дом жестянщика Срульчи: «Иди к нему, — сказал он, — может быть, он еще жив». В потайном углу спрятались в мастерской жестянщик и его жена. Укрытые сверху всяким железным хламом и ржавыми железными листами, и муж и жена сами выглядели поржавевшими. Он сказал жене: «В Яблововой роще истекает кровью еврейская девушка…» Из глаз его жены лился немой крик ужаса. «Я пойду», — сказал жестянщик.
Она посмотрела на него, не издав ни звука.
Опять послышались звуки шагов по двору. Даниэла раздумывала: Штекельман спрыгнул с поезда. Может быть, и Гарри так поступил? Может, она еще увидит его в поле и побежит ему навстречу, как всегда? Образ Гарри снова всплыл в ее воображении. «Все в жизни только сон»… Неужели и то что Гарри отправили в концлагерь, тоже сон?
Она спустилась вниз, к воротам.
Ночь отступила.
Одна за другой появились тени из всех трех дворов. Она была одной из них. Как другие, она спустилась сюда, потому что несчастье выгнало ее из кровати. Их скорбь — ее скорбь, их изломанная жизнь — ее жизнь. В голове ее мелькает шальная мысль: может, еще придет Гарри? Она не хочет верить, что никогда не увидит его больше. Как и тысяча других, она знает и понимает, что не нужно приходить сюда, что в этом нет никакого смысла, и им уже не увидеть лиц дорогих им людей. Кого среди ночи выхватывают из дому, тот исчезает навеки. Все это так, но никто не хочет верить…
В последнее время дружинники перестали проверять, не ночуют ли чужие в «точках». Они просто вытаскивают людей из их кроватей. Но удивительней всего, что они еще оставляют незаконных в «точках». «Незаконные»! Это слово звучит как насмешка сатаны. Кто в наши дни не является незаконным? Вот Гарри — «законный» — отправлен, а ее — «незаконную» — оставили. Недавно еще рабочие сапожных мастерских были уверены в своей безопасности, а теперь они уже в лагерях смерти. А ей еще дают по ночам спать на своей постели. Смерть косит вслепую, но никогда не промахнется. Ей безразлично, кто падет первым, кто пока задержится. Но уцелевшим сегодня кажется, что смерть будет всегда обходить их.
Говорят, что теперь в гетто Конгрессии тихо, спокойно. Там все работают на одном большом предприятии. Ее родители, наверное, живут там в одной большой комнате вместе с другими. Мони носит золотую заплату на сердце. Может быть, папа тоже устроил себе «виллу», как тут Хаим-Юдл, а может, они живут отдельно?
Вымощенные во дворе камни блестят, как вымытые. Ночью, наверное, шел дождь. Как это она пропустила восход солнца? Она ведь все это время сидела и смотрела в окно. Вот здесь, на этом самом месте, где она стоит сейчас, лежал человек, которому на лбу немцы выжгли слово «еврей». Шламек был отправлен транспортом вместе с матерью. Они оба нуждались в помощи и питании из харчевни «юденрата». Хорошо, что они ушли вместе. Там, может, ему удастся ухаживать за матерью. В последние дни она очень болела. Если бы Даниэлу услали вместе с Гарри, она пошла бы со спокойным сердцем. Гарри в последнее время выглядел больным. Если бы она точно знала, где сейчас Гарри, она сама пошла бы к немцам и попросилась отправить ее к нему.
Госпожа Гелер не устает охранять остатки книжного шкафа. Целыми днями она не спускает с него глаз. Двери чулана, куда закинуты остатки шкафа, уже сорваны и унесены. Но из открытого проема еще мелькает память о двух ее погибших сыновьях.
В углу третьего двора стоит маленький шалаш Вевке. Отсюда шалаш похож на дремлющую курицу, усевшуюся на перекладину лестницы.
Вставшее утро глядело на стенки и крышу этого убогого шалаша, как глядят на ребенка в гетто после «акции», которого забыли присоединить к родителям. Даниэла сидели около горы мусора и хлама, выброшенного из комнат, и вдруг сама себя ощутила мусором, выброшенным на мусорную свалку. Ей было жутко тоскливо и хотелось плакать. Ей так нужен был человек, которому она смогла бы упасть на грудь и выплакаться; почувствовать его теплоту, увидеть милосердный и близкий взгляд.
Человек! Человек! Тоска по человеку…
Когда отправили Тедека, она не так переживала. Теперь это стало ей ясно. Но Вевке, он безусловно чувствовал и переживал тогда точно так же, как и она сейчас. Она не догадалась тогда подойти к нему, сесть около него, хоть один раз постараться утешить и вместе с ним погоревать. Как же она теперь может желать, чтобы кто-нибудь сострадал ей.
Пространство вокруг харчевни было пусто, окошко раздачи заколочено гвоздями. Непохоже, чтобы тут раздавали людям суп.
Даниэла стояла на краю площади, где каждый уголок напоминал ей о Гарри. Весь воздух здесь был пропитан памятью о нем. Но самого Гарри не было.
Поля опустели, запущенной и угрюмой выглядела гора. Даниэла уже не сомневалась, что Гарри не придет. Но глаза не переставали смотреть вдаль: вот еще минута, еще секунда, и там появится маленькая точка.
Даниэла не могла больше стоять на опустевшей площади. Какая-то сила толкнула ее, и она побежала в ту сторону, откуда брат обычно появлялся и откуда больше никогда не появится.
Гору она не разглядела. По мере приближения к ней, та отступала, словно таяла. Постепенно исчез из виду третий еврейский квартал.
Слева тянулись железнодорожные рельсы, блестевшие на солнце, как вытканные серебряные нити. Далеко виднелись два дерева и около них одинокий дымящийся паровоз, издали похожий на детскую игрушку.
