Гюнтер Прин - Командир подлодки. Стальные волки вермахта
Вмешался эксперт:
– Прошу прощения, комиссар, но, когда вы были моложе, ваши глаза привыкали к темноте быстрее.
Я глазами поблагодарил его, а обвинитель сделал такое лицо, словно откусил перец.
– Ладно, – неохотно сказал он, – оставим это на время. – Он снова повернулся к Бусслеру: – Когда вы действительно впервые увидели «Карлсруэ»?
– Четвертый офицер доложил мне о нем.
– А, да, и что вы увидели, мистер Прин?
– Я заметил высоко горящий белый огонь.
– Ну а теперь расскажите нам, как все произошло. Вы получили приказ очистить якорь. Что вы стали делать?
– Я побежал вперед и вызвал плотника, – сказал я, тщательно взвешивая каждое слово, – и мы вместе пошли к кабестану.
– Поэтому вы были непосредственно заняты якорем?
– Да, сэр.
С триумфальным блеском в глазах он сделал заключение:
– Полагаю, вам не пришло в голову сначала осмотреться?
Мне нечего было сказать. Внезапно вспыхнул капитан.
– К чему все эти глупые вопросы? Первый помощник приказал очистить якорь, и поэтому первое, что он должен делать, – очистить, и все. На моем корабле люди выполняют приказы, и все! – К концу его голос стал громче, и председатель позвонил в колокольчик.
– Я должен просить вас…
Все равно я почувствовал, что этот раунд наш. Затем Бусслер должен был отчитаться в своих действиях после столкновения. Он сделал это очень хорошо, подробно описав каждое одно за другим, хотя обвинитель старался сбить его с толку вопросами.
Заседание подошло к концу, суд удалился. Мы ходили взад и вперед по коридору.
– Как вы думаете, что будет? – спросил я капитана.
– Как выпадет жребий.
Наконец нас снова позвали в комнату суда. Судья зачитал решение. Виновата только погода. Все остальные невиновны.
Как будто груз упал с моей души. Когда мы вместе шли вниз по лестнице, Бусслер спросил, что теперь я собираюсь делать. Я твердо ответил:
– Теперь я собираюсь учиться, чтобы получить патент капитана.
Глава 6 БЕЗ РАБОТЫ
К концу января 1932 года я сдал экзамены и получил патент капитана. Я думал, что стоит преодолеть последний барьер, а дальше все пойдет автоматически. Вместо этого пришла безработица.
После того как экзаменатор пожал мне руку, я схватил такси и отправился искать работу. Я обращался всюду, но везде было одно и то же. Все с сожалением пожимали плечами и вздыхали.
– Плохие времена! – говорили они и в лучшем случае неопределенно обещали: – Оставьте ваше имя, если что-нибудь будет, дадим вам знать.
Я оставался в Гамбурге, потому что не хотел упускать малейший шанс, и жил на свои сбережения. Наконец, поскольку работа не находилась, я решил стать писателем. Купил сто листов белой бумаги, англо-немецкий словарь и начал переводить «Чайный клипер», одну из лучших книг о парусных кораблях. Но когда я дошел до пятидесятой страницы, остался без денег и без угля.
Мой старый приятель еще со времен «Гамбурга», Гарри Стовер, помогал мне как мог. Он приобрел «Звезду Давида» и говорил мне:
– Можешь есть и пить сколько захочешь. Я знаю, капитан Прин заплатит.
Его доверие трогало, но я чувствовал, что дальше так продолжаться не может. Однажды вечером я пошел на вокзал и купил билет на ночной поезд домой, к маме.
Я приехал в Лейпциг серым февральским утром. Когда я поднимался по лестнице, сердце мое сильно билось: нелегко для собственной гордости возвращаться домой после восьми лет отсутствия без денег и без работы. Я позвонил в дверь. Мама открыла.
– Мой мальчик, – сказала она и потянула меня в темный зал.
За последние годы она поседела. Потом мы пошли в ее рабочую комнату. Везде, на стульях и на столе, лежали модели и образцы для витрин магазинов: сосиски и ветчина, сделанные из дерева. Я удивленно посмотрел на нее. Она улыбнулась:
– Я знаю, ты будешь смеяться над моими картинками, но теперь я действительно рисую ветчину.
Она приготовила завтрак. Потом я лежал на диване и изучал газеты, особенно колонку вакансий. Все было безнадежно. Вакансий почти не было, но были тысячи заявлений с просьбой о работе. Постепенно я почувствовал, что могу лежать здесь безработным много дней, недель, а возможно, и лет. Я вздрогнул и сел. Конечно, у меня есть друзья, школьные товарищи, сыновья преуспевающих людей. Ведь где-то должно быть что-то, что я могу делать. Должна быть работа, надо только найти ее. В конце концов, я здоровый, сильный и не совсем глупый. Я вскочил:
– Пока, мама.
Началась охота за работой. Из дома в дом, из конторы в контору. Всегда одно и то же. Многие были вырваны из привычного образа жизни. Они вынуждены были отказаться от учебы и искали пусть и ненадежное, но все-таки какое-то место в жизни, чтобы как-то существовать, а найдя его, ужасались при мысли потерять его и потонуть в трясине безработицы. Многим, слишком многим было так же плохо, как и мне. Они ходили вокруг, стучались в двери, которые всегда были закрыты, и продолжали надеяться на чудо. Чудо называлось работой.
На третий день моих блужданий я встретил Хинкельхауза. Он изучал законы, но не закончил курса, так как деньги кончились. Но он не был побежден. Он открыл бюро по правовым советам.
– Если хочешь, можешь стать менеджером, – предложил он. – Только пока я не могу платить тебе. Если ты обеспечишь нас работой, получишь половину.
Я согласился.
Контора помещалась на Эйзенбанштрассе. Это была маленькая голая комната с двумя столами и пятью стульями и табличкой на двери: «Эрнст Хинкельхауз, советник юстиции». Следующие восемь дней я регулярно каждое утро шел туда с пакетом сандвичей в кармане и возвращался поздно вечером. Кроме Хинкельхауза, никого в конторе я не видел. Мы долго обсуждали злые времена и неспособность правительства, которое позволяло огромной части населения погибать от голода. Эти дебаты возбуждали, но скоро я понял, что если так будет продолжаться, то к концу месяца моя половина доходов будет равна половине от нуля. Хинкельхауз решил искать клиентов, а я должен был следить за перепиской и за офисом. Я остался один в маленькой комнате, смотрел на серую улицу, на крыши и ждал. Ни один клиент не приходил. Спустя восемь дней бюро по правовым вопросам закрыло свои двери и больше никогда их не открывало.
Я снова оказался на улице. Мне оставалось только одно: обратиться в бюро помощи. Я пошел в старое здание на Георгенринг. Несколько человек уже ждали в серой грязной комнате. Они выглядели совершенно опустошенными, как будто лишения истощили их, не оставив ничего, кроме оболочки. Каждый раз, как звонил колокольчик, один из них вставал и исчезал за дверью. Наконец настала моя очередь. Поправив костюм, я вошел. Маленький человек с волосами серыми, как зола, сидел за барьером и писал. Он посмотрел на меня поверх очков усталым и скучающим взглядом.
– Имя? Занятие? Дата рождения? – Ручка скрипела, перо медленно скользило по бумаге. – Почему приходите через столько времени?
– Потому что я прежде всего пытался найти работу.
– Ну, я так и думал, – заметил он, вручая мне карточку. – Получите первые деньги через три недели на Геллертштрассе.
– А что я должен делать до тех пор? – спросил я. Но он уже звонил, чтобы вошел следующий проситель.
В середине марта я пошел на Геллертштрассе. В восемь утра собралось множество народу. Длинная очередь подвигалась медленно, маленькими шажками. Эта процессия нищеты двигалась в странном ритме, навязанном шарканьем резиновых подошв. Моя очередь. Я положил в карман несколько монет и поспешно отошел. Очередь стала еще длиннее. Вид этих тупых лиц, едкий запах нищеты, бесконечное шарканье резиновых подошв оказалось самым угнетающим из всего, что мне пришлось испытать.
Я ушел. Теперь я снова в самом низу. Почему я должен выносить все это?! Годы на парусном флоте не были пикником, а теперь, когда я наконец получил патент, земля разверзается у меня под ногами. Жизнь кончена в двадцать четыре года! Почему? Если спросить кого-либо, он пожмет плечами и скажет: «Ну что поделать, нет работы, так бывает, мой мальчик». Проклятие, а как же люди в конторах, министры, лидеры партий и официальные лица? Разве это не их работа – сделать, чтобы жизнь изменилась к лучшему? Как могут они спокойно спать, если так много сильных и здоровых, жаждущих работы людей пропадают, как гнилая солома? Те несколько медяков, которые они бросают, могут только поддержать нас. Да и эти деньги они дают неохотно, просто потому, что боятся нашего отчаяния. Они тратят деньги на газеты, сочащиеся красивыми фразами и пустыми декларациями. Да, они могут спать, эти господа. Они прекрасно спят на мягких подушках, у них лозунг: живи и дай жить. Но реальность сорвала мишуру с их фраз, мы видим жизнь, как она есть, и мы видим их, каковы они на самом деле. Живи сам и дай умереть другим – вот подлинное значение лозунга наших вождей. Я был охвачен яростным негодованием против мягкого лживого равнодушия. Я вступил в национал-социалистическую партию.
