Виталий Шевченко - Константиновский равелин
— Товарищ лейтенант! — сказала сдавленным от волнения голосом Лариса, не сумев сдержать вдруг покатившиеся слезы, — разрешите мне... идти с вами... Я вам сейчас все расскажу сама.
И, чутьем поняв все, что здесь произошло, Лавренев сказал жестко, отчеканивая каждое слово, смотря все время в опущенные глаза Гупалюка:
— Хорошо! Идите ко мне в кабинет! Я сейчас приду.
Уже повернувшись в дверях, Лариса увидела, как, покорно согнувшись, стоял перед рослым лейтенантом старшина Гуцалюк, ц на секунду ее сердце сдавило что-то похожее на жалость. Но это было и противоестественно и смешно. Кого жалеть? Человека, который сумел сделать невыносимым ее двухнедельное пребывание в этих стенах? Ну, нет! Она будет беспощадной до конца!
И дробно простучав по лестнице подкованными каблуками ботинок, она решительно толкнула дверь лавреиев-ского кабинета.
Так окончилась ее строевая «карьера», так началась новая военная жизнь. Уже на другой день после объяснения с лейтенантом, Лариса вновь тряслась в эшелонной теплушке к месту нового назначения. Где будет это место I! каким окажется назначение, она, конечно, не знала, но все это было во много раз лучше, чем то, что оставалось позади. И когда на шестые сутки состав неуверенно, словно раздумывая, остановился в приморском городке,
51
4*
Лариса соскочила на землю радостная, полная сил. весело щурясь от яркого непривычного солнца.
Рядом, прямо за домами, поднимались высокие фиолетовые горы, казавшиеся надвигающимися грозовыми тучами. Отсюда, с железнодорожных путей, было видно море и на нем трубы н мачты какого-то огромного корабля. Влажный пьянящий ветер, совсем нс похожий на балтийский, приятно ласкал кожу лица.
Что же, новое место было неплохим! На миг Лариса вспомнила двор, покрытый мокрым скользким булыжником, и воспоминание показалось далеким и неприятным сном. А новое назначение следовало за ней, среди многих папок «личных дел», уложенных в одном из вагонов этого же эшелона. II там, в ее «личном деле», в конце первой в жизни служебной аттестации было написано рукою лейтенанта Лавренева:
«Окончила первый курс Ленинградского медицинского института. Целесообразно использовать на должности медсестры».
Через месяц, с нашивками старшины 2-й статьи Fra рукавах, Лариса садилась на тральщик, идущий в Севастополь.
Затаенным коварством веяло от спокойного осеннего моря. Маленький кораблик чуть покачивало на небольшой волне, и за его кормой висели, крича дурным кошачьим голосом, и дрались из-за выплеснутых помоев чайки. И только перед самым Севастополем вдруг налетел ветер, п море, посерев, ощетинившись мелкими гребнями, зло набросилось на деревянное суденышко. Жалобно заскрипели доски обшивки, загнусавили в упругом ветре спасти, захлестали по палубе, словно плетыо, мириады водяных брызг.
II тогда ноги сделались слабыми, тело невесомым, и Лариса, не в силах более противиться морской болезни, перегнулась за борт.
Пожилой краснофлотец осторожно, по крепко поддержал ее под руку и ласково, ободряюще сказал:
— Ничего, товарищ старшина! Это скоро пройдет. Вот уж и Севастополь видать!
Подняв тяжелую, непослушную голову, Лариса, как сквозь пелену, посмотрела вперед.
Там, на фойе мчащихся серых туч, вдаваясь в море полукруглым каменным массивом, обрамленный у подножья белой кипенью прибоя, стоял тяжело, монолитно и сурово древний Константнновскнй равелин.
Скупа и быстротечна севастопольская весна. Успокоится, заголубеет в марте море, станет неотличимым от такого же голубого неба. И в этой пронизанной солнцем голубизне замаячит белой черточкой чайка, плавно и невесомо, без осеннего тоскливого крика, уплывая в напоенную теплой влагой, объемную даль.
Пригреется твердая, нс знающая талых вод земля, и закурчавится, полезет вверх между трещинами камней трава, вымахает за месяц в полный рост и затем начнет скручиваться и гореть под обжигающими потоками майского тепла. И тогда же, в мае, расцветут ромашки — неприхотливые и нежные цветы. И если размять их между пальцев, почудятся запахи привольных украинских степей, взгрустнется по чему-то смутному и прошедшему и долго еше будет преследовать в этот день щемящая душу легкая юношеская грусть.
Скупа и быстротечна севастопольская весна. Отцветут н покроются пылью красавицы акации, заснуют в вечернем остывающем воздухе стрижи, и вдруг почувствуешь, что это уже лето, что нет больше в воздухе запахов оживающей земли, что в какой-то день быстро и незаметно кончилась весна...
Девятнадцатую свою и первую севастопольскую весну, весну 1942 года, встретила Лариса медсестрой Констан-тниовского равелина.
В этот ветреный мартовский день, раскачиваясь на мачте наблюдательного поста, долго и самозабвенно пел скворец. И все, до кого доносилось его пение, невольно приостанавливали работу, прислушиваясь к забытым звукам, радостно смотря на отливающую вороненым металлом пеструю грудку птицы.
Невзирая на войну и разруху, скворец пел о любви, и Лариса, пригревшись в затишье на камне, слушала вест-инка радостной теплой поры. Чей-то негромкий вкрадчивый голос раздался у нее над головой:
— Любуетесь, товарищ старшина?
Лариса недовольно подняла глаза. Перед ней, шуря серые с наглецой глаза, стоял краснофлотец Гусев.
Лариса встречалась с ним до этого всего несколько раз, но шарящий, будто ощупывающий взгляд Гусева заставил почувствовать неприязнь к нему с первой встречи. Однако ничего не отвечать было просто невежливо. Лариса сухо сказала:
— Хочу немного отдохнуть.
— Погодка располагает! — радуясь завязывающемуся разговору н быстро присаживаясь рядом, оживился Гусев. — Война — войной, а весна — весной!
На этот раз Лариса смолчала. Она уже тяготилась его присутствием и стала озираться по сторонам, выискивая предлог, чтобы уйти. Как назло ничего не приходило в голову. Гусев, осторожно придвинувшись поближе, продолжал:
— Да, сестрица. А здесь и весна не радует! Живем мы с вами, как в тайге, — ни черта не видим. А ведь и я живой человек! И я тоже понимаю поэта, который написал:
Моряк не верит, что любовь, как в сказке!
И в редкие минуты на земле
Нам нужно всем немного жеискоЛ ласки.
Чтоб легче было жить на корабле!
Лариса, продолжая молчать, смотрела в сторону. Где-то над ухом, совсем рядом, раздавалось тяжелое сопение Гусева. Вдруг она почувствовала, что ее пальцев, лежащих на камне, коснулась потная, липкая ладонь. Быстро вскочив и отдернув руку, точно от ожога, Лариса поспешно зашагала прочь. Ока не слышала, как медленно поднявшийся Гусев процедил, прищурившись, ей вслед;
— Недотрогу' строишь! Ничего, девочка! Здесь тебя обломают!
Он хотел еще выругаться, но заметил подходящего Зимскогои только длинно сплюнул сквозь зубы. Зимского Гусев не любил. Не любил давно, с первого дня знакомства. Теперь, когда он чувствовал, что Зимский глубоко, по-настоящему влюблен в Ларису, — не любил его вдвойне.
Зимский видел, как поспешно вскочила и ушла Лариса, и медленно, сурово нахмурясь, подходил к Гусеву. Тот, беспечно повернувшись, уже собирался уйти, но рука Зимского тяжело легла ему на плечо:
— Опять ей разные гадости говорил?
Почувствовав, что ему не уйти от разговора, Гусев с
усмешкой бросил через плечо:
— А ты спешил стенографировать?
Зимский рывком повернул его липом к себе, н Гусев, стараясь отодрать впившиеся в ключицу пальцы, с наигранным спокойствием зачастил:
— Но, ты! Полегче, полегче! Нечего клеши распускать. Здесь тебе, не крепостные!
— Слушан, Гусев! —лицо Знмского скривилось в злобной гримасе. — Если ты еще будешь приставать к ней...
— Да ты кто такой?! — наконец освободившись от руки Зимского, вскричал Гусев. — Кем ты сам ей приходишься? Она на тебя и плевать не хотела!
— Хорошо. Иди! — глухо сказал Зимский, чувствуя, что еще секунда — и он не сдержится, ударит со всего размаха в наглое гусевское лицо. — Иди. но помни, что я тебе сказал!
— Помни, помни! — передразнил, уходя, Гусев, удивившись, что на этот раз разговор окончился так быстро. И уже отойдя па несколько шагов, он повернулся и вызывающе крикнул:
— Вздыхатель!
Но Зимский не обратил на это внимания. Другое задело его, больно ранило сердце, оставило в смятении.
«Кем ты сам ей приходишься? Она на тебя и плевать не хотела!» — еще звучал в ушах ехидный голос Гусева, п вдруг он с ужасом почувствовал, что вокруг становится пусто (будто вырвали из рук надежные перила), если задать самому себе этот вопрос: «А действительно, кем он приходится Ларисе? Почему имеет больше прав на нее. чем тот же Гусев? Только потому, что тот заведомый пошляк? А что думает сама Лариса? Как она отнесется к его покровительству? Хватит ли у него духу хоть слабо намекнуть ей о своем чувстве?..»
