Владимир Першанин - Штрафник, танкист, смертник
Возле бугра закапывались в землю десятка два бойцов с противотанковыми ружьями. На вопрос, далеко ли немцы, неопределенно махнули руками, показывая в разные стороны. «Тридцатьчетверка» командира роты Антона Таранца стояла у кирпичного амбара, стреляя вдоль улицы и откатываясь после каждого выстрела за амбар. Впереди стояли два наших и один немецкий танк. Все три машины догорали. Снаряд врезался в жестяную крышу амбара. В разные стороны полетели скрученные куски жести, разбитые стропила и мелкий шлак. Мусором засыпало наш танк. Я выскочил и побежал к ротному.
— Леха, кругом мандец! — громко крикнул, видимо оглушенный, старший лейтенант. — Немецкие самоходки из-за каждого угла бьют.
— Куда стрелять?
— Там впереди «артштурм» прижух. Лупит точно в лоб.
— Может, обойти?
Антон с минуту раздумывал, потом крикнул, как глухому:
— Попробуй справа! По параллельной улице. Отсчитай два переулка и на углу хорошо оглядись. Может, в боковину его уделаешь.
На параллельной улице было сравнительно тихо. Бой здесь закончился. Пока ехали, насчитали не меньше полусотни трупов наших бойцов. Возле плетня лежала перевернутая пушка с оторванным колесом. Федотыч шел на средней скорости и по возможности объезжал погибших бойцов. Иногда не получалось, и гусеница накрывала мертвое тело. Слышался ощутимый хруст.
— Чего обижаться? — бормотал механик. — Вам все равно, а нам быстрее надо.
В узкой траншее, прорытой поперек улицы, торчали каски пехотинцев. Здесь укрепились остатки роты. Взводный лейтенант рассказал, что с утра атаковали трижды, пока не убили комбата и комиссара, а в ротах осталось человек по двадцать. Дали приказ держаться на этом рубеже и ждать подкрепления.
— Хорошо, что вы прибыли! Разведка, да?
— Разведка, — ответил я, оглядывая перепачканных сажей и землей молодых солдат.
Два противотанковых ружья и два ручных пулемета. Долго они не продержатся.
— Здесь где-то стоит в засаде немецкий танк. Как бы глянуть? — спросил я.
— Стоит, сучара, — подтвердил лейтенант. — И бронетранспортер с пулеметами. Скапливаются для атаки. Сам хочешь их уделать?
— Сам.
— А может, своих дождешься?
Я не стал объяснять, что от роты осталось всего два танка, а где наш батальон, толком не знаю. Лейтенант вызвался проводить меня. Проходя мимо убитого бойца, наклонился и выгреб из подсумка несколько обойм. Не поленился передернуть затвор сломанной винтовки и вытряхнул на ладонь патроны. Все это лейтенант делал молча. Дурацких вопросов насчет боеприпасов я не задавал. И так было ясно. Влезли в полуразбитую, но почему-то не сгоревшую хату и с чердака разглядели «артштурм». Плоская буро-зеленая машина стояла в сотне метров от нас. В стороне торчал бронетранспортер и присели на корточках немецкие пехотинцы. Минометчики, приспособив свою трубу в воронке, выпускали по две-три мины.
— Там за поваленным плетнем — окоп, — шептал мне на ухо лейтенант. — Пулеметчики переулок караулят. Сволочи, наших подстерегли и человек двенадцать с ходу уложили. Может, заодно их на гусеницы намотаешь?
— Намотаю, — пообещал я. — Ты мне человек пять с собой дашь?
— Дам.
— Давно воюешь?
— С декабря, — ответил лейтенант. — В феврале освобождали Харьков, а спустя месяц опять отдаем. Черт-те что! В полку всю артиллерию повыбили. Хорошо, если пара батарей осталась. У нас в батальоне одни противотанковые ружья. Зато гранат хватает и бутылок с зажигательной смесью.
Мне нравился этот парень, который даже в такой тяжелой обстановке не терял присутствия духа и собирался драться с танками гранатами и дурацкими бутылками, от которых сгорало больше наших бойцов, чем немецких машин. Немцы, наступая, обстреливали все траншеи. Когда возвращались назад, встретили цепочку раненых. Они брели, прижимаясь к плетню. Санитар попросил табачку. Я высыпал две трети своей махорки. Пока раненые сворачивали самокрутки, а лейтенант собирал у них гранаты, я узнал, что немцы прут дуром. Форма обычная, а на петлицах значки «СС». Здоровые, мордастые и стреляют разрывными пулями. В знак доказательства один из раненых показал перевязанную ладонь с обрубками пальцев.
Вместе с экипажем обсудили ситуацию. Пришли к выводу, что можно попробовать подкрасться к немецкой самоходке на малом газу. Земля сырая, гребни траков вдавливаются глубоко и не гремят, как обычно, на километр. Свернули в переулок, впереди шли трое из взвода лейтенанта. Выглянув, дали знак, что «артштурм» находится на месте. Я попросил заряжающего Леню Кибалку посмотреть, в какую сторону развернута машина. Леня прибежал через пять минут и показал на пальцах, что машина и орудие стоят под углом сорок пять градусов. Я вздохнул. «Артштурмы» разворачиваются мгновенно. Механика и оптика у них отличные. И все же это лучше, чем пушка, направленная в лоб.
— Ну, ребята…
Ребята притихли. Нам предстояло пройти метров восемьдесят, развернуться и примерно с такого же расстояния успеть влепить болванку в морду «артштурму». За это время он вполне может крутануться и поджидать нас. А может, не успеет… Какая теперь разница.
— Федотыч, давай!
Я рассчитал почти все верно. И в «артштурме» сидели не новички, и развернуться они успели, но с быстрого разворота выстрел у них не получился таким точным. Снаряд прошел рикошетом вдоль борта. Кому-то должно было повезти. Бронебойная болванка, вылетевшая из ствола нашего орудия со скоростью 700 метров в секунду, мгновенно преодолела разделявшие нас метры, проломила броню самоходки рядом с пушкой. Заученным движением Леня Кибалка выкинул гильзу из люка, сунул второй снаряд в казенник. В этот момент замолотил из 20-миллиметровой пушки и бортового пулемета тяжелый вездеход «ганомаг».
По броне нашей «тридцатьчетверки» колотило огромное острое зубило, но я, не желая рисковать, послал еще один снаряд в «артштурм». Из отверстия пыхнуло пламя, а из люка вывалился танкист в черной куртке. Он скатился вниз, вскочил и побежал прочь. Единственный, кто сумел выжить из экипажа самоходного орудия. Вскрикнул Боря Гаврин, а я крутнул башню в сторону бронетранспортера. Снаряд попал в двигатель. Второй снес 20-миллиметровку вместе со станиной, щитом и наводчиком, до последнего момента остававшимся на своем месте.
Остальной экипаж «ганомага» уже выскочил через кормовой люк и, пригибаясь, бежал к выломанному забору. Я выпустил вслед весь диск, двое солдат остались лежать, остальные успели нырнуть в проем. До меня не сразу дошло в горячке, что убит Боря Гаврин. Пуля попала в смотровое отверстие и насквозь пробила голову нашему стрелку-радисту, так и не успевшему обзавестись рацией. Иван Федотович и Леня вытащили его через люк механика. Господи, сколько ему было? Кажется, двадцать. Сколько и мне. А доживу ли я до двадцати одного года — только бог знает. Сорок с лишним дней до 26 апреля — огромный срок на войне. Здесь на час вперед не загадаешь.
Я заглянул в бронированную коробку «ганомага». Зенитная двадцатимиллиметровка валялась в дальнем углу, рядом лежал стрелок с оторванной по плечо рукой. Он умирал. Я спрыгнул вниз. Механик сообщил, что один из малокалиберных снарядов порвал гусеницу. Не совсем, но трак держится на соплях. Я невольно выругался. Гусеницу нам перебивало за полдня второй раз.
— Ну, что, заменять трак? — спросил Федотыч.
— Двигаться совсем нельзя?
— Можно. Только неизвестно, сколько проедем.
Потом появилась «тридцатьчетверка» из второй роты. Машина вырвалась из-под обстрела чудом. В лобовой броне виднелись несколько глубоких вмятин. Люк механика-водителя вывернуло, один угол треснул. Двигатель сильно дымил. Заряжающий и стрелок-радист были тяжело ранены, а у орудия не действовал откатник.
Мы все были полуоглохшие и, свертывая самокрутки, кричали, чтобы услышать друг друга. Я спросил лейтенанта, командира танка, жив ли Женька Рогозин. Он ответил, что был жив. Но дальше на улицах творится такая мясорубка, и наши отступают. К нам присоединился Таранец, похвалил за подбитый «артштурм». Лейтенант сказал, что все ерунда. Этих «артштурмов» и Т-4 не меньше двух десятков прут.
— А «тигра», того вообще наши снаряды не берут.
— Мы одного подбили, — сказал я. — Комвзвода Удалов в упор расстрелял.
— И где он, ваш удалой?
— Погиб. Ты панику не наводи, — вмешался Антон Таранец. — Двадцать, тридцать… зассал и хнычешь, как баба.
— Ничего я не хнычу, — обиделся лейтенант. — Я сам Т-4 подбил и три пулемета раздавил.
И все же нас выдавливали из города. Слишком неравными были силы. Вернулись к двухэтажке, где ранее уничтожили противотанковую батарею. Здесь уже побывали немцы. Все четверо раненых были убиты выстрелами в голову. Один человек — один выстрел. Только на санитара и сержанта не пожалели пуль. Оба пытались обороняться. Мы определили это по стреляным гильзам. Автомат сержанта исчез, а его добили ударами штыка в живот. Наверное, действовали эсэсовцы. А что, остальные фрицы лучше? Тоже бы наших раненых прикончили. Разве что не так грамотно — по одной пуле в голову. Все они фашисты, и бить их надо без пощады.
