Илья Васильев - Александр Печерский: Прорыв в бессмертие
Сразу же после этого ко мне в барак прибежал Шубаев.
— На, возьми, — протянул он мне пистолет немца.
— Теперь, если даже кто захочет раздумать, уже не сможет. Спасибо тебе, Калимали.
Мы обнялись и расцеловались. Он спешил. Скоро должен был явиться в мастерскую «второй клиент».
— Беги, беги обратно. Как держались остальные ребята?
— Прекрасно.
И Шубаев направился к себе. Через десять минут в швейную мастерскую заявился начальник общелагерной охраны обершарфюрер Эрберт Хельм. Оттуда он уже не вышел. Сеня его уложил одним махом, как только немец переступил порог мастерской.
Точно к условленному времени, к четырем часам дня, явился в сапожную мастерскую начальник третьего лагеря обершарфюрер Гетцингер. Аркадий Вайспапир ремонтировал табуретку. Гриша стоял у двери.
Обербандит был в хорошем настроении.
— Сегодня солнечный денек. Солнышко греет хорошо, — болтал он. — Ну как, сапоги готовы?
— Пожалуйста, — преподнес ему Якуб сапоги, — примерьте.
— Слушай, ты, Якуб, — сказал обершарфюрер, примеряя сапоги, — через пять дней я еду в Германию. Ты должен пошить для моей жены пару туфель, но помни…
— Надеюсь, что ваша жена останется довольна, — ответил Якуб.
Тут Аркадий ударил топором. Труп утащили за ноги в угол, накрыли тряпьем. Кровь засыпали песком. Всё делали очень быстро. Обершарфюрер Грейшуц уже шел за получением своего заказа.
В четверть пятого Цыбульский возвратился из второго лагеря. Он был возбужден, но отнюдь не расстроен.
— Готово! Все четверо, — доложил он. — И телефонная связь перерезана там, где нужно. Из второго лагеря никого не выпускают. Борух поддерживает там полный порядок. Он просит своевременно сообщить ему, когда выпускать народ.
— Где пистолеты?
— Два остались там, один у меня, один у Михаила.
— В порядке. Иди пока в барак к Лейтману.
В четыре часа пришла Люка. Я ее вызвал.
— Люка, — сказал я ей, — через полчаса мы все бежим. Оденься в мужское. В лесу в юбке тебе будет холодно и неудобно.
— Кто бежит? Как? Что ты такое говоришь, Саша?
— Люка, дорогая, не трать время на пустые разговоры. Почти все офицеры лагеря уже перебиты. Никаких колебаний не должно быть, — уговаривал я ее.
— Да, да, я понимаю, Саша, но я напугана. Столько времени смерть стояла перед моими глазами, не обращая на меня внимания. Делай, что считаешь нужным.
— Люка, видишь, мы стали с ними рассчитываться. Но это только начало. Подожди, нам бы вырваться отсюда. Будь бодра, сильна.
— Саша, я боюсь, боюсь, — говорила девушка как в лихорадке. Нет, не смотри так на меня… Я боюсь не за себя. Мне уже все равно, все равно… Но что станет с тобой, если все провалится? Ты себе представляешь, что палачи сделают с тобой?
Она обхватила мою шею, лицом уткнулась мне в грудь и расплакалась. Но проявить мягкость в решительный момент было нельзя.
— Сейчас же возьми себя в руки! — сказал я со всей строгостью, на какую я только был способен. — Как тебе не стыдно? Ты ведь дочь коммуниста. Иди и переоденься. Будет сигнал, придешь и встанешь рядом со мной. Ты веришь мне?
— Да, Саша, верю.
— Вот я и говорю тебе: ты должна жить, и то, что мы делаем, — единственный путь к жизни. Ты понимаешь, Люка? Мы должны жить, потому что должны мстить. Беги скорее.
Она убежала и вскоре вернулась, переодетая в мужскую одежду. В руках у нее была метелка.
— Метелку я взяла на всякий случай, а вдруг меня спросят, что я здесь делаю, — оправдывалась она.
Люка вынула из-за пазухи мужскую верхнюю рубаху и дала мне.
— Зачем это? — спросил я.
— Надень.
— Я ведь в рубахе.
— Надень.
— Зачем?
— Саша, прошу тебя, надень. Она принесет тебе счастье.
— Люка, любимая, не надо, это суеверие. Да и некогда мне.
— Нет, ты наденешь! Ты должен! — заупрямилась она и стала стягивать с меня пиджак.
— Если не хочешь сделать это ради меня, то сделай это ради своей дочери. Ты говоришь, что она тебе дороже всего на свете, так сделай это ради нее. В этой рубахе ты пройдешь через все опасности. А если ты пройдешь, то и мы будем жить.
Я быстро надел рубаху и положил конец разговору. Улыбкой радости засияло лицо девушки. Она меня поцеловала в губы и поспешно выбежала из барака.
Французский еврей, работавший вместе со мной и наблюдавший эту сцену, подошел ко мне и серьезно сказал:
— Не смейся над рубахой. Это счастье. Люка принесла тебе счастье.
В половине пятого вернулся из северного лагеря Бжецкий со своей группой. В это время показался во дворе унтершарфюрер Гаульштих. Шлойме Лейтман побежал к нему навстречу.
— Господин унтершарфюрер! Нам приказали закончить нары, а у нас нет точных указаний. Столяры стоят без дела. Может, вы на минутку зайдете?
Гаульштих направился к бараку. За ним следовал капо Шмидт. Когда я это заметил, то выбежал к Бжецкому:
— Забери Шмидта. Он не должен войти в барак.
Бжецкий взял Шмидта за руку:
— Не ходи туда, — сказал он ему.
— В чем дело?
— Если хочешь остаться в живых, не вмешивайся. Почти все офицеры уже перебиты. Следят за каждым твоим шагом. Не вмешивайся, говорят тебе.
С дрожью выслушал Шмидт слова Бжецкого. Губы его затряслись, он не мог произнести ни единого слова.
Лейтман пропустил Гаульштиха вперед и дал ему подойти к нарам. От первого же удара унтершарфюрер распластался на полу, раскинув руки. Маленький сухонький Шлойме так ударил топором фашиста, что не было надобности повторять удар.
Пора было уже подавать сигнал. Но еще был жив Френцель. Он не спешил явиться для осмотра шкафов. Некоторое время тому назад он проходил по территории, но в мастерскую не зашел. Глава лагеря еще не был обезглавлен.
Жестянщики пришли с металлическими трубами, к которых было спрятано шесть винтовок с патронами. Одна девушка принесла патроны к пистолетам. Она забрала их в квартире убитых офицеров. Сообщили, что Энгель, слесарь из Лодзи, убил в гараже, где сегодня работал, унтершарфюрера Вальтера Рыбу. Немец вошел в гараж с автоматом. Это показалось Энгелю подозрительным, и он недолго думая уложил фашиста прямо на пороге. Эта история могла быстро получить огласку. Ясно, что дальше ждать нельзя. Но что делать с Френцелем?..
— Черт с ним, — решительно сказал Лейтман. Раньше или позже, он свою порцию свинца получит и без нас. Пора убираться отсюда, время не ждет.
Минуту мы прислушивались. В лагере царила мертвая тишина. Я велел Бжецкому подать сигнал. Тишину разрезал резкий свисток. Лейтман отправился во второй лагерь сообщить, что начинается выход.
Со всех сторон хлынули люди.
Заранее было выделено семьдесят человек, почти все наши, советские военнопленные, которые должны были напасть на оружейный склад. Поэтому они шли в передних рядах колонны. Но сотни людей, которые только догадывалась о том, что что-то в лагере происходит, но не знали ничего конкретного об операции, теперь, в последнюю минуту поняли и стали напирать и толкаться. Каждый боялся остаться позади и стремился вперед. В таком беспорядке дошли мы до центральных ворот первого лагеря.
И тут нам навстречу вышел начальник караула, поволжский немец.
— Вы слышали свисток, так чего же вы толкаетесь, как стадо баранов?
Он не мог понять, почему сбор лагерников происходит с таким шумом, и стал орудовать кнутом направо и налево. Ему уже почти удалось построить колонну по пять человек в ряд. Но в этот момент он заметил, что кроме Бжецкого за ним следует еще несколько человек.
— Смотри, капо, как они все сейчас будут стоять, — крикнул он и взялся за кобуру.
Но в этот момент Розенфельд и еще несколько человек опустили на немца одновременно свои топоры, которые как по команде появились у них в руках.
Сдерживать возбужденную толпу было больше невозможно.
В это время к воротам стала подтягиваться колонна из второго лагеря. Некоторые женщины, потрясенные происходящим, от неожиданности подняли крик, кто-то был близок к обмороку, кто-то пустился бежать куда глаза глядят. Стало ясно, что построить людей в колонну невозможно. Тогда я громко крикнул: — Товарищи, вперед к офицерскому дому, режьте проволочные заграждения!
